2
     
     И тут ему явилась студентка Светка Русина в еще не ношенном упругом сарафане с
голыми обгоревшими плечами и со своим особым взглядом - чуть в сторону и снизу
вверх. Настойчиво спрашивала, пойдет ли он сегодня после раскопа на пляж. А ему
ужасно хотелось дотронуться ну хоть до этого округлого локтя с неизбежной
археологической ссадиной. Но он, как и всегда, не знал, прилично ли ему это.
     И что-то страшное, чужое вдруг вторглось в его жизнь и помешало ответить Светке
Русиной. Не то проехал разбитый, проржавевший бульдозер, не то в дальних полях стал
резвиться костистый дракон. И он понял: это храпит доблестный Пупака, и ужас
смертельный его охватил.
     Он лежал без сил на колком овчинном ложе, уставившись в прокопченный древний
потолок, шепча сам себе:
     "Не может этого быть...", а глаза безжалостно опровергали: "Нет, это правда!"
     Нет, это правда! Дурацкие круги и символы на стенах, зеленые тени листвы на
оконном стекле, крупный храп богатыря Пупаки и мелкий, рассыпчатый его шефа.
Смертный озноб снова и снова сотрясал Дениса. А как же, назавтра он назначил
профсоюзное собрание, он же профорг. И Светка Русина опять придет в новом сарафане.
Все уж смеются, что мамочка два чемодана обнов с нею отправила...
     Какие к черту обновы! Денис сел на своих овчинах - надо что-то предпринимать. А
что предпринимать?
     Умиротворяющий храп дуэтом - крупный, с покряхтываньем и мелкий, с
присвистом - заставил его опустить бессильно руки, и он лег, вновь забылся во сне.
     Проснулся от визга, похожего на поросячий, первая мысль была - тот сон прошел
безвозвратно, но тотчас стрела пронзила - нет, это не сон!
     Визжал парнишка, пританцовывал, потому что старец Сикидит драл его
безжалостно, выговаривал, что пропадает невесть где, терзал железными пальцами его
бедное ухо.
     - Его зовут Костаки, - отрекомендовал Сикидит, видя, что Денис проснулся и сел.
- Мой слуга. Если чего надо, он принесет, обслужит, самому никуда не ходить.
     Ты слышал? - напустился он на подростка. - Выкидыш сатаны!
     Энергичный эпитет чародей сопроводил не менее выразительным подзатыльником.
Но юный Костаки перестал визжать и суетиться, как только понял, кто такой Денис. В
восхищении шумно втягивал в себя воздух.
     - Уй-юй-юй, хозяин! Это у вас человек такой получился? Совсем как настоящий,
уй-юй-юй!
     - То-то, плут! - назидательно изрек Сикидит. - Будешь хорошо себя вести - и
ты так научишься. Воды принеси, малопочтенный! Да и к обеду пора огонь раздувать. О
господи, наградил меня помощниками!
     - Встаю, встаю! - заверил его лениво потягивавшийся Пупака. - Одно
мгновение, и встаю!
     День начинался. Костаки принес воды в керамических ведерках. Денис безучастно
наблюдал, как появились новые слуги, стали подметать, подняли страшную пыль, Костаки
выгнал их за дверь. Еще один слуга, носатый, в вязаной шапочке, разделывал козлиную
тушу. Пупака же, безбожно чертыхаясь, занимался тем, что деревянным гребнем
расчесывал собственную шевелюру.
     - Сделай меня своим оруженосцем, - предложил Костаки. - Я тебя три раза в
день причесывать стану.
     - Три раза в день тебя лупить надо! - со стоном отвечал силач, извлекая гребень,
застрявший в библейских космах.
     Сикидит, доверяя все слугам, выкресывал огонь сам, растапливал очаг, обновлял
лампадки.
     - Патер имон, - послышался его страстный беззубый шепот. - О эн той уранойс...
     И Денис понимал все дословно: "Отче наш, иже еси на небеси..." И от реальности
происходящего он даже зажмурился, чтобы не видеть всей этой археологической роскоши
двенадцатого века. А он-то мечтал закончить через недельку-другую раскопки эргастирия
чародея, вскрыв последнюю камеру, чуланчик. И возвратился бы домой, и написал бы
диссертацию, и поехал бы в Стамбул, куда уж давно приглашают его местные археологи...
     А там бы, глядишь, и белокурая Светка Русина закончила свой истфак. Хотелось
выть и кататься по мерзким овчинам.
     Хозяева уловили такое настроение пленника, и перед Денисом над решеткой
замаячили их сочувственные лица - ястребиное старца Сикидита, дремучее Пупаки,
веснушчатое слуги Костаки. Даже долгоносый абориген в вязаной шапочке оторвался от
скворчащей козлятины, чтобы сочувственно повздыхать над Денисом за решеткой.
Ничего, мол, обойдется как-нибудь!
     Но ничто само собой не обходилось. Пришел степенный бородач в шляпе конусом,
долго толковал с Сикидитом о снаряжении корабля до самой столицы, чтобы и
продовольствия хватило, и снасти были бы крепкие и паруса. Так и хотелось треснуть его
по конусообразной башке с этими разговорами!
     Явился и некий тип, как глиста, угодливый, со шкодливыми глазами, - сказался
учеником чародея. Расспрашивал Сикидита о вечной душе и переносе категорий, и
Сикидит, самодовольно надувшись, словно новый Платон или Аристотель, отвечал
впопад и невпопад. Только о свойстве духа переливаться из одной субстанции в другую
трактовал битый час!
     В полном отчаянии Денис встал и вышел в дверь, где сиял и шумел летний день,
блистало недалекое море.
     - Туда вам нельзя, - остановил его Костаки. Вызвал Пупаку и они отконвоировали
пленника в кусты, а затем отвели обратно в эргастирий.
     Денису подумалось: может быть, попробовать умолить Сикидита, чтобы он
отправил его обратно... Ведь сумел же он неведомым путем перетянуть его в свой век,
неужели он не знает, как перебросить и обратно? Пусть и сам отправится с Денисом, он
познакомит его со всем, что старцу будет интересно. "Послушайте, уважаемый, - Денис
даже начал с обращения, когда тот немного освободился от своих интервьюеров. - Не
могли бы вы мне разъяснить..."
     Оглаживая бородку, тот начал с разъяснения, почему его следует титуловать
всеблагим.
     - Ваше блаженство, - поспешил поправиться Денис. Сикидит пространно
рассказал, как интриги двора привели его в изгнание в Бореаду, но от верных людей до
него уже дошли вести, что он уже фактически прощен, тем более что его многолетний
покровитель принц Андроник, который тоже был в ссылке в Пафлагонии, также, по
слухам, близок к прощению.
     - Андроник, Андроник... - припоминал Денис уроки спецсеминаров. - В ссылке
в Пафлагонии... Это, вероятно, двоюродный брат императора Мануила Комнина, который
сам вступил на престол в 1183 году... Боже, это же восемьсот лет, это "Слово о полку
Игореве", это Даниил Заточник... И Чингисхан уже родился!
     - Эй, всеблагой! - без особого почтения обратился к старцу похожий на медведя
Пупака. - Долго вы там будете траляля? Не пора ли обедать?
     - Обедать! - совсем как какой-нибудь домашний папаша засуетился грозный
мистагог. - Садитесь все обедать!
     Уже за мраморной скамьей, исполнявшей на сей раз роль обеденного стола, чародей
рассуждал, размахивая козьей ножкой:
     - Я рад, что подтвердились все мои научные концепции. И знаешь, Пупака, после
нашего с тобой давешнего разговора я подумал: ведь мне мало чина протоспафария за
столь беспримерные успехи в науке. Я предъявлю государю наглядные свидетельства
своей правоты, и пусть он велит титуловать меня "мистик".
     - Ого-го, чего захотел! - Пупака не то чавкал, не то хохотал, занятый своей
порцией козлятины. - До сих пор чин мистика жалован был только Федору Миртилу, за
то, что он публично воскресил мертвеца.
     - А что же, мой подвиг менее убедителен? А я перетащил сюда человека буквально
с того света!
     - А ты помнишь, чем кончил тот пресловутый Миртил? Феодосии, наш суровый
патриарх, не менее убедительно доказал, что и сам мистик, и его клиент-покойник оба
слуги диавольские, и сжег их на костре!
     Наступило несколько неловкое молчание. Туземец в вязаной шапочке поспешил
преподнести Сикидиту самый бескостный и самый сочный ломоть козлятинки.
     А Денису припомнился тут рассказ одного его знакомого. Будто в какой-то из
психиатрических больниц есть палаты, точнее камеры, где содержатся больные, начисто
отключившиеся из повседневности, но интенсивно живущие в воображаемом мире. Они
представляют себя кремлевскими самодержцами, миклухо-маклаями, нудистами, черт-те
кем. Отсюда вывод - не может ли, в конце концов, случиться, что этот самый их
эргастирий...
     Отказывается здравый смысл признать это расстояние в восемьсот лет!
     И он все щипал себя, с вывертом, с болью, уже без всякой надежды надеясь, а вдруг
проснется, а вдруг очнется...
     Бам! Это со звоном разбилась большая стеклянная реторта, заставив всех
вздрогнуть. Долгоносый слуга начал укладку вещей к завтрашнему отплытию. Поднялся
ужасающий гам: чародей, Пупака, несостоявшийся оруженосец кричали друг на друга в
один голос.
     Денис воспользовался ослаблением контроля и вышел из хижины не через дверь, а
через ту конурку, тот чулан, который археологи условно именовали "камера чудес".
Никаких чудес там не оказалось, горели жировые светильнички в форме чайников,
громоздились какие-то тюки. Зато был запасный выход прямо к морю. Денис вышел во
тьму и первое время щурился, ничего не разбирая. Открыл глаза, и вновь ему почудилась
Светка Русина, стоящая напротив в своем курортном сарафане. Но это, конечно, была не
она, а бесформенный куст шиповника.
     Неужели прав был потомок великой Блаватской с его бесовской всезнающей
усмешкой?
     Над морем разливался феерический свет - готовилась взойти луна. Трещали
цикады - хозяйки субтропических ночей. Ветерок шевелил ветви акаций, причесывал
невидимый во тьме камыш.
     - О господи! - непроизвольно вырвалось у Дениса. - Да минует меня чаша сия!
     И вспомнился Христос в Гефсиманском саду. Но никого никогда не минует его
чаша. От эргастирия уже бежали в тревоге хозяева и слуги, размахивая факелом.
     
    3
     
     - Не пираты ли это, не разбойники? - тревожился Сикидит, вглядываясь из-под
ладони в туманный, жаркий горизонт. Там, в просторах моря то появлялась, то пропадала
точка, которую можно было трактовать по-разному - и буревестник, и обломок
кораблекрушения, а то и приближающиеся исподтишка пираты. - Эй, корабельщик,
бывают ли здесь разбойники?
     - Море кишит ими, - флегматично отвечал корабельщик в конусовидной шляпе.
Он натягивал канат от паруса, словно он извозчик, который держит вожжи от резвой
лошадки. Его кавказская лодка бодро шла пучиною эвксинской, благополучно миновали
Трапезунт, не заходя в порт, чтобы как раз не попадаться в поле зрения пиратов. Но когда
перевалили за Синоп, все тот же попутный ветер принес им качку, и жизнь в лодке
сделалась невыносимой.
     - О-ох! - стенал доблестный Пупака. Он от жары разделся догола, горбоносый
туземец обтирал его губкой, смоченной в уксусе. - Так и выворачивает! И зачем я с
тобою, ваше блаженство, поехал в эту богом забытую Бореаду! Жил бы сейчас возле
принца, там как раз в Пафлагонии разгар охоты...
     Сикидит, не ввязываясь в перебранку, с опаской следил за смутным горизонтом, а
Пупака, как только мучения его немножечко оставляли, вновь набрасывался на чародея.
     - Что ты все боишься пиратов? Уж если ты с твоим искусством человека одним
словом можешь перенести за тысячу лет, неужели ты их испепелить не в силах?
     Тот отвечал в том смысле, что за себя он не боится, сокровищ не нажил, возраст же
такой, что и в рабы его не продашь. Боится пленника потерять - и без зазрения совести
указал на Дениса, который сидел тут же на расстеленном коврике. Это же итог всей его
ученой жизни, это цена потерянных зубов, облетевших волос, нажитых морщин...
     - Да как тебе доказать, что он действительно с того света? - продолжал
насмешничать Пупака. - На нем этого не написано, такой же, как мы. А может быть, он
домовой, мурин из-за печки или сбежавший каторжник? Глянь, он и по-нашему
разговаривает, ни дать ни взять какой-нибудь логофет из придворной канцелярии.
     Чародей ничего не отвечал. Солнце стало склоняться к закату, приблизился час
вечерни. Сикидит вынул образок Одигитрии - покровительницы странствующих и
путешествующих, принялся молиться. Зашептали, закрестились все, кроме Дениса,
который в его положении не знал, как поступить. Да и молиться он не умел. Теперь уж эти
простодушные византийцы наверняка подумают, что он исчадие преисподней.
     - Лучше бы ты продал его питиунтским князькам, - высказался Пупака. - Ведь
предлагали тебе за него четверть литры серебра, еще говорили - красавец какой!
     - Лучше бы ты отвязался от меня, - окрысился Сикидит, - со своими советами.
Небось в столицу приедем, так ты и с доносом на меня побежишь? Меня предупреждали,
что ты из "стражей уха", специально ко мне, мол, приставлен...
     Скандал разгорался, тем более что это помогало переносить качку. Костаки,
например, стал вопить, что лучше бы пираты их захватили. Если к пиратам они попадут,
он, Костаки, пойдет с ними шляться по морям.
     Денис подумал, что следует переменить тему разговора, и спросил:
     - А все же, блаженный, вы так и не разъяснили, как вам удалось меня в ваши
измерения залучить... Мне это непонятно.
     Чародей вновь принялся пространно толковать, почему еще рано его именовать
блаженным. Это следующий ранг, а пока титуловать надлежит - всеблагой.
     Затем он разразился обстоятельной лекцией о всемирной душе, которая разлита во
вселенной - во времени и пространстве. Капли этой вечности, как брызги вселенной, и
суть наши бессмертные души. Время от времени они возвращаются в океан-прародитель,
и Верховный Распорядитель всего сущего по своей непостижимой воле вновь отправляет
их в далекое странствие...
     Море переливалось за кормою, и кавказская лодка бежала легко.
     - Эге, всеблагой! - усмехнулся про себя Денис. По древней философии он как раз
был в числе успевающих. - Ты еретик, папаша, и сразу по трем статьям. Ты исповедуешь
безбожника Платона или, точнее, неоплатоника Гемиста Плифона - раз. Ты
осмеливаешься признать вечность и бесконечность, которые не суть понятия Троицы, -
два. Наконец, ты проповедуешь переселение душ, что христианской церковью признано за
величайший грех. И хорошо, что Пупака, преданный тебе "страж уха", по-видимому, не
очень разбирается в теологических тонкостях, иначе быть бы тебе на огне...
     Лекция прервалась неожиданно, при объяснении разницы между субстанцией и
ипостасью. Старец, приблизясь вдруг к лицу Дениса, спросил, дохнув чесноком:
     - А ты сам не из стражей уха будешь, а?
     - Что вы это... - изумился Денис.
     - А что? У нас по-всякому бывает. Никак я в толк не возьму, уж очень у меня с
тобою легко получилось, раз-два и ты тут... Может быть, тебя просто ко мне подсадили?
     Но он не стал далее анализировать это предположение, а продолжил лекцию,
коснувшись неких персидских дэвов, которые будто бы могут переливаться через
соломинку.
     - Скажите, всеблагой, - деликатность Дениса начинала иссякать. - А какое
сегодня число? День сегодня какой? Дата?
     О, вот это был вопрос вопросов! Старец остановился, будто бы на стенку налетел.
Долго тер лысину и щурил глаза, потом объявил число в византийских индиктах. Это не
дало Денису ничего, потому что для пересчета в понятные ему даты надо было помнить
исходные точки периодов, а он, как мы знаем, посетитель семинаров был не весьма
аккуратный.
     - А можно ли от Рождества Христова? - попросил он.
     На старца это подействовало, будто Денис нечто преступное затребовал. Он надулся,
словно клоп, и принялся поносить римских католиков, которые, по его мнению,
испортили весь церковный календарь, исказив дату Рождества.
     - Тогда, пожалуйста, от сотворения мира. Ну, это-то Сикидит знал назубок! Денис,
интересовавшийся археографией древних книг и рукописей, также твердо помнил эту дату
- пять тысяч пятьсот восемь лет от Рождества Христова. Теперь не стоит труда и
вычислить, какое сегодня число на дворе. Сегодня пятнадцатое сентября одна тысяча сто
восемьдесят первого года.
     Денис решил уточнить полученный результат:
     - А царствует сейчас Мануил Первый из династии Комнинов?
     И пожалел, потому что старец вскричал, будоража всех дремлющих на солнцепеке:
     - Да как ты... Да как же ты смеешь, пигмей, священную особу царя вселенной
поминать всуе? Без коленопреклонения, без надлежащих титулований? Ниц! - требовал
он.
     Денис предпочел не связываться и уткнулся носом в раскаленные доски борта.
Утешал себя тем, что царю Мануилу ихнему осталось жить не более десяти дней. Это он
хорошо помнил, потому что семинары византиниста посещал регулярно.
     
    4
     
     А пираты подкрались незаметно, как истинные специалисты своего ремесла. В
самый жаркий полдень, когда даже мухи изнемогают от пекла и блеска солнечных лучей.
     - Ой-ой! - трагически вскричал корабельщик, теряя остроконечную шляпу.
     Пиратская фелюга, то есть гребное быстроходное судно, черный клюв которого
внезапно возник над убогой кавказской лодкой Сикидита, без труда взяла ее на абордаж.
Попадали на дно чашки, миски, браслеты - все, что могло разбиться, разбилось.
     - Р-р! - перескакивали разбойники на борт лодки.
     - Где моя Одигитрия! - метался в панике чародей. - Костаки, ты украл мою
чудотворную, мерзавец!
     Безмятежно спавший голышом Пупака вскочил как ошалелый, подобно библейскому
персонажу, запутался в волосах и попал пиратам в аркан.
     Попался и Денис. Носатый абориген в вязаной шапочке, который почему-то помогал
нападавшим пиратам, стукнул его веслом по затылку, он на минуту потерял
ориентировку, что не позволило ему применить свое знание прославленных приемов у-
шу, и тоже был опутан разбойничьей сетью и поставлен в ряд с другими на колени.
     Явился триумфатор - вожак разбойников, цветущий и сопящий от избытка жизни
мужчина, увы - одноглазый. Уставив пронзающий глаз на Сикидита, картинно вскричал:
     - Не ты ли это сам, всеблагой прорицатель его императорского величества, краса
магии, радость науки?
     И, услышав утвердительный ответ, набросился на своих приспешников:
     - Вы что, звери, человеку руки так скрутили? Освободить немедленно!
     И чародею тотчас были возвращены одежды, сандалии, шляпа и даже иконка.
     Примерно та же церемония разыгралась вокруг Пупаки. Глава пиратов ударил его
кулаком в плечо, тот бесцеремонно возвратил удар. Одноглазый ударил снова, да так, что
наш библейский Самсон пошатнулся. Пупака в ответ чуть не положил пирата наземь.
     - О-ге! - вскрикивали окружающие при каждом из ударов. - Вот это бьет, вот это
удар!
     Наконец силачам надоело испытывать силушку и церемония пошла наоборот.
     - Не ты ли, - воскликнул Сикидит, - хозяин здешнего моря, прославленный
Маврозум, гроза торгашей, ужас чужеземцев?
     Мир был восстановлен. Пока слуги готовили приличествующую трапезу, чародей
подвел победителя к Денису, который единственный из всех захваченных не был
освобожден. Оба насладились лицезрением красивого молодого человека.
     - Что ж он гладкий, как лягушка? - поражался одноглазый. - Волос-то на теле
совсем нет!
     Сикидит принялся объяснять сложную историю появления Дениса в их обществе,
которую пират выслушал вполуха, объявив:
     - Ну, как ты хочешь, его я забираю себе! И чародей, который еще накануне
предвкушал, как он будет представлять Дениса при дворе, не выразил протеста. Сказал
как-то безразлично - ну, забирай. Мол, я еще дюжину таких наловлю. А остальные
бывшие его спутники пальцами указывали на Дениса и кричали:
     - Бери его, бери его!
     Только несостоявшийся кандидат в оруженосцы, веснушчатый Костаки заявлял
другое:
     - Возьми лучше меня, возьми меня, слышишь? Но на него никто не обращал
внимания. Пираты принялись снимать сеть с Дениса, чтобы перевести его на свою
фелюгу, и тут отчаяние его охватило. Им распоряжаются, как вещью, его дарят, может
быть, и продают! Он напрягся и с силой оттолкнул окружающих, причем носатый
абориген, уронив шапочку, плюхнулся в воду.
     - Ай-ай-ай! - горестно вскричали византийцы и, на минуту забыв о Денисе,
кинулись спасать аборигена.
     Тут Денис и пожалел, что не научился плавать - зеленые холмы Малой Азии были
не так уж далеки. Вытащив туземца, пираты вновь принялись за Дениса.
     - Ничего, мы с ним подружимся! - покровительственно сказал одноглазый,
протягивая упитанную ручку, чтобы потрепать пленника по щеке. И Денис от отчаяния
больно куснул эту барскую руку, даже почувствовал в этом наслаждение.
     - Уй-юй-юй! - завопил Маврозум. - Его еще надо воспитывать! Киньте-ка его в
чуланчик из-под рыбы, пусть попотеет, раскается!
     В чуланчике, вернее в ящике, расположенном в высоком носу фелюги, оставались
полусгнившие остатки какой-то морской снеди. И запах, запах, оглушающая вонь
действительно заставляла потеть и раскаиваться. Через пару часов качки на высокой волне
Денис был почти без сознания.
     Он пришел в себя, когда в узенькое оконце-щель уже глядел синий морской вечер, а
за стенкой на палубе разыгрывалась какая-то новая драма.
     - Оставь ее, оставь! - кричал-надрывался веснушчатый Костаки, оказывается, он
тоже был на этой фелюге. - Ты не смеешь ее трогать, оставь!
     - Плетей захотел? - рычал в ответ Маврозум. Мерно скрипели уключины, судно
напрягалось, будто состояло не из древесины, а из живых человеческих мускулов.
     - Но ты же пафлагонец! - звенел протестующий голос Костаки. - Ты же наш
земляк! А она же из нашей деревни, я ее знаю... Отпусти ее незамедлительно, как же ты
смеешь!
     - Же-же-же, - передразнил его Маврозум, но уже в примирительных тонах. - А
мне, я скажу, поп ее продал, вот кто! Он отвел меня к вашему колодцу и говорит: вот она с
кувшином идет, хватай! Ничего теперь знать не желаю, я такие деньги отдал!
     Сквозь скрип уключин слышался явственный женский плач.
     - Мавр, не трогай девочку! - ревели на веслах гребцы.
     - Она же свободнорожденная! - подзуживал их Костаки.
     - Нет, каковы мерзавцы! - возмутился пират. - Я каждого, из них выкупал из
тюрьмы, быть бы им на колах да на реях. А здесь, босяки, они на меня хвост поднимают!
     Но гребцы не уступали, некоторые принялись и веслами стучать.
     - Да не трогаю я вашу девку! - сдался Маврозум. - Я просто хотел посмотреть,
что это за финтифлюшка, как она устроена. А ты, - обрушился он на Костаки. - Для
чего сюда к нам сел? В первом же порту на берег вон!
     И так всю ночь, то трогательно плакала девочка, то вопил неусыпный Костаки.
     Свежим утром Денис очнулся все среди той же рыбьей вони, готовым к новым
передрягам судьбы. Из окошка слышался с моря звон походных фанфар. Денис
подпрыгнул, уцепился за окошко и увидел в качающейся синеве множество вычурных
кораблей с высокою кормою. Реяли вымпела, трепетали львы, единороги и прочие
символы и эмблемы. Трудно было не понять, что это и есть сам великий и победоносный
императорский флот.
     - Это мегадук Контостефан, - определил с мостика Маврозум, с некоторой
гордостью перечислив чины и ранги адмирала - великого князя флота. - Узнаю его знак
- черный грифон на золотом поле. О-хо-хо, придется идти к нему на поклон, я его
должник!
     По его приказу один из пиратов, наскоро обмыв физиономию, надел хитон и
отправился с миссией к императорскому флоту. Маврозум напряженно следил за его
поездкой сквозь хорошо ограненный алмаз, который имел свойство увеличивать. Через
час посланник возвратился с известием - изволят принять.
     Пираты спешно приводили себя и лодку в порядок, главное - припрятывали
лишнее, императорские матросы славились тем, что и пиратов могли при случае обобрать.
И наконец, прифрантившись, словно провинциальная красотка, увесив себя не своими
драгоценностями, Маврозум прибыл на флагманский дромон. Лодка его тотчас
развернулась, чтобы привезти пленников - дар пиратов великому князю флота.
     На мостике высоченной кормы флагманского дромона господин Контостефан
изволил играть в шахматы с венецианцем Альдобрандини.
     Здесь была тончайшая политика. Дело в том, что лет двадцать тому назад Мануил,
как дипломат не очень разборчивый, разорвал отношения с Венецией. Дворы и фактории
венецианцев в Византии основательно разорили. Быть может, так и нужно было, потому
что купцы обеих стран вечными были конкурентами на Леванте. Но теперь времена
меняются, приходится спешно восстанавливать нить дружбы, разорванную с Венецией.
     - Ваш ферзь, всесветлейший, - напомнил Альдобрандини. Если византийцев
различали по бородам, то с итальянцами это было труднее - у них в моде были бритые
подбородки. Красиво причесанный, с волосами по плечам, крупный, еще не старый
венецианец скорее напоминал знатную даму или даже богиню. А ведь он был из
родовитой фамилии и сам мог сделаться дожем.
     - Уверены ли вы, всесветлейший, - спрашивал он, искусно загнав в угол
византийского ферзя, - что политика высокого престола по отношению к нам
переменится?
     Тут матросы ввели пирата, одетого в краденую столу и увешанного побрякушками, и
поставили на колени близ адмиральского кресла. Оба шахматиста на него даже глазом не
повели.
     Глава пиратов, сначала несколько обомлевший, осмелел и стал оглядываться по
сторонам.
     - Живут же при дворе! - сокрушался он про себя. - А мы-то все по вшивым
притонам! Эк какая тут везде позолота, да шелка, да стеклышки цветные...
     Игра у него над головою продолжалась, а его как бы все не существовало.
"Терпение! - успокаивал он себя. - Терпение есть доблесть сильных". Кто-то из его
жертв поразил когда-то его этой фразой.
     Мегадук принял с подноса чашу с прохладительным, а вторую предложил партнеру,
говоря:
     - Не скрою, почтеннейший мой Альдобрандини, противником Венеции, за ее
двусмысленную для нас политику в войне с агарянами, был сам венценосец, да хранит его
милостивый Христос.
     При упоминании императора оба игрока встали и перекрестились. Царь вселенной
был тяжко болен и надлежало молиться за него.
     - Так вы думаете, если... - туманно выразился Альдобрандини, забирая кроме
ферзя еще и ладью. - Все может перемениться?
     - Вы же знаете правило, - не менее туманно отвечал партнер. - Смена королей
меняет всю партию.
     - Пусть, во всяком случае, при высоком дворе знают, - говорил венецианец,
продолжая забирать у мегадука фигуру за фигурой, - игра может возобновиться с
самыми лучшими намерениями...
     Венецианец раскланялся и нырнул под сень зонтиков своей свиты, спустился в
гондолу и был таков. Мегадук же, проводив гостя, взглянул на шахматную доску и
обнаружил, что по положению фигур он оказывается еще и в выигрыше - ах, этот
Альдобрандини, дипломат! Командующий пришел в хорошее расположение духа и тогда
изволил заметить Маврозума, все так же скромно стоящего на коленях.
     - А, это ты... Давно ты тут?
     Пират кланялся и благодарил за некую помощь в одном деле.
     Мегадук, продолжая благоволить, пожаловал его из собственных рук чашею с
напитком. Окончательно польщенный Маврозум решился представить и свои дары.
     - У меня, светлейший, есть кое-что для тебя любопытное... Во-первых, парень один
с биографией... Чародей уверяет, что свел его прямиком с того света. Меня вот даже
укусил, - поднял он завязанную тряпицей руку.
     - Хм, - улыбнулся повелитель флота. - Так он еще и кусается?
     Сопровождаемый пиратом, он вышел на главную деку корабля, где между стоящими
навытяжку военными матросами были выставлены живые подарки от Маврозума.
     - Так это он, что ли? - показал мегадук пальцем на скрученного в узел голого
Дениса. - И точно, гладкий, будто лягушка. А почему это он воняет, будто толпа
покойников?
     Маврозум и окружающие захихикали, чтобы показать, как они ценят остроумие
верховного, а тот принял решение.
     - Вот что. Ты знаешь, я одновременно и куратор императорских зверинцев.
Зверушкам бедным совсем кушать нечего стало. Отдам-ка я его в Львиный ров, раз он
такой кусака. Пусть покусается там со львятками, с тигрятками.
     Смысл кровавого решения не сразу дошел до Дениса, и не только потому, что
предводитель флота по-придворному гнусавил. Когда Дениса со шлюпки влекли на
адмиральский дромон, за ним поднимали какую-то женщину, закутанную с головой в
покрывало. Может быть, ту, о которой вчера кричали на фелюге, - девочку, девушку?
Что-то странно знакомое было в ее движениях и походке.
     - Она еще невинна, всесветлейший, - изогнулся Маврозум. - Товар, как
говорится, высший сорт, клянусь демонами. Пусть проволокой меня бичуют!
     Сдернули покрывало, и пораженный Денис увидел, что это Светка Русина,
студентка. Это ее округлое славянское лицо, ее пластическая фигура, только платье
нелепое, будто обкусанное понизу. Неужели чародей и ее...
     - О-го-го! - оценил Контостефан. - Экая она синеглазка! Как раз, кстати, то, что
давно заказывала мне кесарисса Мария, надеюсь, ты знаешь, кто это - старшая дочь
государя.
     Слепая ярость охватила Дениса, он готов был крушить все эти мачты и снасти,
дробить полированные доски, в кровь разбивать головы людей. Но люди у мегадука были
привычные к таким бунтам, и через малое время наш Денис был скручен, а рот его
заткнут.
     Последнее, что он слышал, - голос парнишки Костаки, который, как назойливая
муха, кричал о свободе, о том, что нельзя девочку эту забирать...

8
     
     Привели императорских врачей и поставили на колени. В нелепых одеяниях,
присвоенных их сословию, были они похожи на диковинных птиц - с хохолками,
пышными воротниками, декоративными перьями. С надеждой врачи взирали на
воскресшего повелителя.
     Но повелителю было не до них, потому что он сидел уставясь на юродивого,
который его исцелил. Тогда за дело взялся верховный паракимомен.
     - Слуги дьявольские! - сказал он тихим голосом, так как тихий голос увеличивал
силу гнева. - Чуть было вы не погубили высочайшего! Если бы Господь не послал нам
праведника сего...
     Однако от гнева пора было переходить к новым триумфам.
     - Продать их всех на рынке! - приказал он. - Да не с Гиппократовых мостков, где
лекарями торгуют, а с землекопских, пусть попадут на общие работы!
     Эскулапы затрепетали, стали рвать на себе остатки волос. Кесарисса Маруха, на
правах любимицы отца, вывела из строя обреченных тощего носатого человечка в шляпке
лопушком, заявив, что это ее личный раб, да к тому же он и не врач, а Фармацевт.
     Верховный же паракимомен, не желая терять инициативу, обратился к Денису
(надеемся, понятно: Мануила исцелил именно он):
     - Пожалуй, святой человек, осмотри еще раз высочайшего. Назначь лекарства,
процедуры. И мы заберем его в опочивальню.
     Денис в замешательстве стоял перед императорским ложем. До сих пор все как-то
шло само собой, катилось - эргастирий в Бореаде, пираты, великий дука флота, наконец,
Львиный ров. Доставили его сюда, и он сделал то, что подсказывал ему здравый смысл.
Но он же все-таки не врач! И он стоял перед исцеленным, и оба не могли оторваться друг
от друга.
     Страшный калейдоскоп не переставал крутиться в памяти Дениса. Как швырнули
его, накануне, на залитые кровью и блевотиной торцы Зверинца и львы подошли лениво,
протянули к живой пище волосатые морды. Отворачивались, потому что были сыты, к
тому же цари зверей не едят падаль.
     Денис был в полуобморочном состоянии тогда и все же понимал, что зрители
Зверинца как раз и хотят, чтобы львы немедленно растерзали жертву. Из-за каменных
зубцов цирка они свистели, и чмокали, и кидали куски тростника, который возбуждает
жажду у зверей. Но львы хоть и злобно рычали, но отворачивались от запаха падали,
отходили прочь.
     Так прошли кошмарные сумерки, а может быть, целая ночь. И тут Денис понял
внезапную перемену в отношении к себе. Ему стали свистеть подбодряюще, махать
руками, даже бросили булку, но гастрономы-львы подобрали ее и съели.
     Полилась струя воды у колоды, львы, довольно рыкая, отправились на водопой. Но и
Денису хотелось пить нестерпимо, а к опасности он уже притерпелся, отупел, что ли.
Львы, по своему звериному обычаю, не могли начать водопоя без взаимных церемоний.
Денис растолкал их и стал пить. А цари зверей ждали, пока утолит жажду царь природы.
     Но тут стража Зверинца стала загонять львов в клетки, и они, кружа на вкрадчивых
лапах, уступали ее бичам. Только один гордый лев долго не подчинялся, пока не
просвистела арбалетная стрела. Бедный хищник даже присел и заплакал, вместо того
чтобы зареветь во всю царскую мочь. Хлестнула вторая стрела сквозь его шею, и лев
умер.
     Тогда сверху спустились люди, не то палачи, не то укротители, и со всем
возможным бережением забрали Дениса в священный дворец.
     А теперь - чего ожидает этот старик, свесив с роскошного ложа склеротические
ноги? Денис, едва только понял, что от него ожидают, знал, что вся беда в чудовищной
духоте и средневековой антисанитарии. Выбив окна, он обеспечил кислород и каким-то
образом поднял старца.
     Император взирал на него с тоской и надеждой, сонм царедворцев ожидал его
дальнейших действий, а ему легче было угадать, чего каждый из них ожидает от
перемены царствования, чем предлагать, как лечить дальше.
     "Гигиос, гигиос", - крутилось у него на языке единственное греческое слово. Для
начала решил осмотреть пациента и предложил ему лечь на спину. Мануил послушно лег,
но оказалось, что высокородная публика с этим несогласна - как? Только что
воскрешенного императора вновь укладывать на смертное ложе?
     Денис растерялся и вдруг услышал где-то у себя под мышкой чей-то ободряющий
лепет. Это оказался тот маленький носатый Фармацевт, которого кесарисса спасла от
продажи на рабских мостках. Схватив Дениса за край плаща, он энергично его убеждал в
чем-то, даже пальцами показывал, как льется струя воды. Ну что ж тут убеждать!
Действительно, старика надо выкупать. От эскулапских здешних мазей у него, вероятно,
забиты поры кожи. Денис помнил по книгам, что для лечения персон царского рода в мазь
клался фунт порошка из чистого золота, а для герцогов или князей - унция серебра.
     Но придворная клика осмелела и буквально выла, требуя отстранения Дениса.
Некоторые так и заявляли: праведника назад ко львам! Схоласты принялись рассуждать,
может ли лицо, уже отпетое и соборованное, вновь занимать престол? Не благоугоднее ли
здесь пострижение и схима?
     Тогда порфирородная Маруха продемонстрировала, что именно в ней струится
кровь неукротимых Комнинов. Она схватила посох, который патриарх прислонил к
колонне, присев отдохнуть на скамеечке.
     - Цыц! - совершенно по-русски закричала она, замахиваясь посохом. - Он мне
отец, и я не позволю, чтобы вы его уморили!
     И тяжеленным посохом стукнула о мраморный пол так, что высекла искры.
     И царедворцы, кланяясь и пряча глаза (кто еще знает, как повернется руль истории),
стали исчезать, бормоча славословия. Уж очень они непостижимы - сумбурная царевна,
а рядом с ней праведник из Львиного рва...
     А в порфировую залу вступали банные евнухи, розовые и мускулистые. Они
приступили к высокородному клиенту, переложили его на носилки из слоновой кости,
правда уже пожелтевшие от древности, но зато служившие, утверждают, блаженной
Феофано. Переложили, получили благословение патриарха и унесли с собой.
     
    9
     
     Не без робости кандидат Никита вступил под гостеприимный кров Манефы
Ангелиссы. Окончив философскую школу, он некоторое время служил регистратором на
привозе, дело, конечно, хлебное, но без особенных перспектив. Люди разъясняли: для
молодого провинциала первое дело в столице - найти покровителя. Даже прямо
указывали на вдову Манефу. Во-первых, не спесива, подобно другим Комниниссам или
Ангелиссам, во-вторых - неравнодушна к философам, равным скромнику Никите.
     Старший брат его, Михаил Акоминат, был во всем удачливее. Вовремя постригся и
уже был рукоположен в епископы Афинские. Перед отъездом к месту своего служения
сумел младшего братца к этой покровительнице, как говорится, внедрить. В тот миг, когда
восторженная толпа царедворцев, восприяв известие о чудесном оживлении царя,
разбегалась по домам, Никита представился Манефе Ангелиссе и получил от нее
приглашение заходить. Да что там заходить! Сегодня же и пожаловать на малый
семейный ужин.
     Никита поделился со своим бывшим однокашником по имени Мисси (то есть
Михаил) и по прозвищу Ангелочек.
     - О! - воскликнул бывший питомец философской школы. - О, Манефа!
     И он несколько раз повторил "о, Манефа!", хотя, несмотря на все осторожные
выспрашивания Никиты, так и не смог внятно растолковать, что означает это "о,
Манефа!".
     Мисси, великовозрастный младенец, как и провинциал Никита, ожидал назначения
на выгодную должность. Но так как являлся столичным жителем, да еще и сыном
аристократических родителей, никуда не торопился, а заботился только о полировании
подошвами Золотой Площадки в центре столицы, где фланировала юная Византия.
     - О, дивная Манефа! - еще раз повторил он, затем рассказал, что у Манефы есть
племянница по имени Теотоки, о которой он выразился еще более неопределенно:
     "Весьма незамужняя брюнетка!" Впрочем, загадочно выражаться это была черта
характера Мисси и о той самой Теотоки он прибавил только: "Умопомрачительная
особа!"
     - Вот что, - сказал он. - Ты приглашен к ним на вечер? Решено: я пойду с тобой.
Ведь я им родственник, ты знаешь? А откуда же тогда мое прозвище - Ангелочек?
     За ужином у Манефы только и разговоров было, что о происшедшем сегодня у
царского одра. Казалось бы, разговоры должны были вертеться вокруг страшных
сюжетов, например, кто же этот загадочный исцелитель, пророк из Львиной ямы. По
городу ходили слухи, что он вообще с того света, не человек - оживший покойник.
     Ничего подобного. Гости Манефы чинно орудовали салфетками, вытирая жирные
пальцы (вилок в те времена еще не изобрели), то и дело спрашивали у слуг горчицы или
соусу и шелестели в разговорах, подобно каким-нибудь гусеницам у капустного листа.
     - Ах, ах, всепресветлейшая Ксения-Мария, не говорите мне о ней! Ах, как должна
быть счастлива она - ведь ей удастся хоть на несколько дней возвратиться в свой новый,
только что выстроенный особняк во Влахернах...
     Византийцы славились уменьем говорить так, чтобы ничего не говорить. И эта
выспренняя тирада означала только, что где-то глубоко под спудом идет подвижка власти.
Царица молодая со своим паракимоменом поторопилась похоронить мужа и теперь может
угодить в почетную ссылку. А у руля может встать другая пара - порфирородная
кесарисса и ее зубастый крокодил красавчик Райнер.
     - Особенно если им удастся перехватить такого чудотворца, как этот из Львиной
ямы, - глубокомысленно заметил светлый старец Феодорит, запивая крепким хиосским
жареную дичь.
     Гости на него замахали: всем ведь известно, что праведника из Львиного рва изобрел
не кто иной, как верховный паракимомен.
     - Изобрел! - воскликнул Феодорит. - А использует Маруха. Вот увидите, она
позубастее будет, чем те самые львы!
     Никита из-за пышных рододендронов и хризантем, украшавших Манефин стол,
внимательно разглядывал гостей, особенно тех, кто сообщал что-нибудь - в Византии же
не было газет, а поток информации не уступал и современному. Вот длинный, *мой повелитель* и
старый Феодорит, о котором - знал Никита - смеялись, что он светел, как печная
дверца. Мисси Ангелочек звал его просто - дворцовый верблюд, утверждал, что он
потому такой смелый, что сам из стражей уха.
     Манефа тоже его побаивалась, пододвигала ему рябчиков в винном соусе,
сокрушалась, что подопрели.
     - Не подо-пре-ли они, нет. - Феодорит, увлекшись крепким хиосским, уже плохо
действовал языком. - Вкуснейшие, дьяволята!
     Теперь пришлось хозяйке сокрушаться по поводу того, что гость за ее столом
нечистого помянул. А другой ее почетнейший гость - глава рода молодой Исаак Ангел,
тоже несколько перебравший, захохотал при словах Феодорита о Марухе.
     - Порфирородная кесарисса, священноцарственная василисса. - стал перечислять
он высокородных персон и неожиданно закончил: - А, все они мазаны одним миром!
     Гости перестали звенеть посудой и стучать ножами - уж очень это было дерзко.
Один шаг до оскорбления величества. Впрочем, Исаак Ангел, как вождь клана, всегда
отвертится. А из остальных могут, увы, сделать козлов отпущения. Исаак Ангел, пьянея,
пытался неверною рукой налить себе еще хиосского, расплескивал на себя и на соседей,
пока суровый раб Иконом, домоправитель Манефы, не отобрал у него кувшин, налил и
преподнес с поклоном.
     Манефа подумала, уж не вызвать ли его, Исаака Ангела, челядь, толпящуюся за
порогом? Но суперангел не сделал последнего шага, ведущего к оскорблению величества.
     - А знаете, ангелы, - спросил он гостей, - почему на нашем гербе у херувима
шесть крыльев? Двумя крылами закроет глаза, двумя уши, а двумя рот. Ничего не вижу,
ничего не слышу, ничего не скажу.
     Умеренно посмеялись, главное, тому, как ловко этот молодой царедворец прошелся
по лезвию ножа.
     Чтобы переменить тему, Манефа стала сокрушаться, что родственник ее куда-то
запропал, тот самый, акрит из Пафлагонии. Днем она отослала его сюда обедать, слуги
говорят, он ушел в город, сказал: искать правду. Один, печалилась Манефа, человека у
него нет.
     Светлый старец Феодорит пытался ее утешить: э, матушка, наши ведомства что
темный лес, искать там правду все равно что иголку.
     Несколько протрезвевший Исаак Ангел стал развлекаться тем, что дразнил
хозяйкину моську, покоившуюся в ее могучих объятиях. Собачка сначала сверлила
рыжего обидчика недовольным глазом, а потом стала хрипло на него тявкать.
     А тут на кухне что-то вдруг хлопнуло, зашипело, запахло горелым. Манефа нервно
вскочила, сунула моську на руки племяннице, помчалась наводить порядок, по дороге
раздавая подзатыльники.
     Это и была та самая Теотоки, которую так выразительно аттестовал Ангелочек.
Ничего умопомрачительного в ней не было, кроме того, что это была одна из
перспективнейших невест империи. Наверное, это и имел в виду Ангелочек, когда
говорил "весьма незамужняя". Действительно, нелегко найти себе мужа, если и по отцу и
по матери родственница царям. А в остальном это была самая обыкновенная тоненькая,
чернявая смешливая девушка с нежными усиками над чувственным ртом.
     - Глупая ты, - гладила она трясущуюся в гневе моську. - Ты не знаешь разве
поговорки? На дураков и господ собаки не лают!
     - Ого! - комически воскликнул Исаак Ангел. - Это что, бунт?
     - Хуже, господин Ангел, - в тон ему отвечала Теотоки. - Это война династий. Я
выхожу из вашего подчинения, любезный генарх.
     - Как! - вскричал Исаак Ангел, а все остальные перестали есть и выглядывали из-
за рододендронов и хризантем. - Вы выходите замуж?
     - Да, и притом за Комнина... Вот со мною пришла моя будущая родственница, вы
не узнаете ее? Правда, она давно в высшем обществе не бывала...
     Исаак Ангел, конечно, тотчас узнал новую гостью. Даже разрумянился от волнения,
хотя трудно было стать еще более румяным при его рыжей комплекции. Вскочил, стал
улыбаться и кланяться, отгибая ветви рододендронов.
     - О, блистательная Ира, Эйрини, дочь славнейшего Андроника!
     Теотоки, смеясь, грозила пальчиком. Не промахнитесь, господин дипломат, принц
Андроник еще не получил официального прощения.
     Мисси встрепенулся и ткнул в бок своего однокашника.
     - Глянь, глянь, эта белобрысая, худосочная, рядом с Манефиной племянницей! Это
и есть принцесса Ира, дочь Андроника. Знаешь, что я подумал? Ведь ее за меня сватают.
Давай-ка пересядем за их конец стола, я тебя познакомлю.
     Пересели, но без ощутимых результатов. Обе высокородные девицы в ответ на
изысканное представление Ангелочка только наклонили высокие прически, потому что
были целиком поглощены фокусами, которые учинял вконец развеселившийся глава рода
Исаак Ангел.
     Он взял две деревянные ложки и браво отстукивал ими по столу пафлагонский
марш, а верблюд Феодорит, тоже любитель застольных представлений, ухал и свистел,
подражая оркестру.
     
Шагай, шагай, Андроник,
На остров на буян,
Круши, круши, Андроник,
Неверных агарян!
     
     Это был давнишний марш пафлагонской фемы, когда она с принцем Андроником
ходила на султана Араслана. Теперь марш стал народным куплетом и распевался
слепцами на рынках. Девушки смеясь глядели из-за цветов на паясничающего Исаака
Ангела.
     Никита тоже стал смотреть на него. Он учился в их философской школе в
Студийском монастыре на год-два старше Никиты Акомината и его дружка Ангелочка.
Никита почти его не знал, слышал только о его выходках и склонности к шутовству, о
том, что ректорат школы вынужденно его терпел - уж очень близкое родство с
императорской фамилией! Будто бы в традиционной выпускной процессии, где школяры
изображают "пещное действо", нечестивого вавилонского царя играл этот самый Исаак
Ангел, очень талантливо играл, говорят. Но по традиции исполнитель роли царя
Навуходоносора должен был быть по-настоящему высечен перед народом, и правило это
сохранялось в философской школе полтысячи лет! А Исаак Ангел будто бы отказался
лечь под розги.
     Кто-то тогда даже предсказал - носить ему настоящую корону! Всевозможные
претенденты на римский престол как только появляются где бы то ни было, вызывают
пристальный интерес стражей уха и вскорости же исчезают. А Исаака Ангела никто
пальцем тронуть не посмел.
     Шумно выпили за принца Андроника, хотя это носило несколько диссидентский
оттенок. Гости, разглядывая миниатюрную беляночку Иру, удивлялись, как она не похожа
на отца, который в юные годы был могучий брюнет, великан! Теперь, правда, голова
сделалась лысой, как булыжник, - увы, все проходит!
     Некоторые вспомнили, что мать этой Иры, изумительно красивая женщина, хотя
столь же белесая и худосочная, как ночная бабочка мотылек, была когда-то насильно
уведена принцем Андроником из дома живого мужа. Как будто женщин ему в целой
империи не хватало!
     - А вот эта, - сказал несколько уязвленный невниманием к себе Ангелочек, - и
есть знаменитая Манефина племянница, Теотоки... Почему все-таки знаменитая? О! О-
хмо-хмо...
     Никите все же удалось вытрясти из своего однокашника, что он подразумевает под
словами "о-хмо-хмо". Теотоки, оказывается, в цирке по канату ходит, она и наездница,
она и голая пляшет... Так говорят! Никто, правда, не может сказать, что он своими глазами
видел...
     - Как же... - удивился Никита. - Как же всесильная Манефа терпит? Как же весь
ваш род Ангелов...
     - Э, брат! - Ангелочек налил себе и однокашнику по новой. - Сразу видать, что
ты провинциал!
     Никита не обиделся, он озирался, разглядывая убранство пиршественной залы,
"триклиния" в древнеримском стиле, высокие торшеры, скамьи со спинками из резной
слоновой кости, стены, сплошь обитые золотыми обоями, где было оставлено место для
двух картин - "Пир олимпийцев" и "Брак в Кане Галилейской". Персонажи там, правда,
были похожи на лягушек, а разные мытари и фарисеи - на пиявок с ножками, но все
было как в царских дворцах.
     Гости злоупотребили хиосским и ливадийским, хотя туда и подливали обильно
подогретую ключевую воду. Слуги понесли к некоторым гостям облегчительные амфоры
и перышки, чтобы глотку пощекотать, а иных гостей прямо под руки повели отдохнуть.
     - Пойдем, Ира, - сказала, вставая, племянница Манефы. - Терпеть не могу
перепивших мужиков. Пойдем ко мне наверх, ты мне расскажешь про чудотворца из
Львиного рва, ты же была сегодня в свите у Марухи. А я покажу тебе новые па из танца
майюмы.
     Услышав о танцах, Ангелочек с трудом поднялся и стал просить, чтобы и его взяли
наверх, и его однокашника...
     - Вашего однокашника я еще не знаю, - ответила Теотоки, с любопытством
взглянув на учтиво склонившегося Никиту. - Но думаю, что, как воспитанный человек,
он не станет набиваться к девушке в покой. Что же касается вас, всещедрейший Михаил,
вы просто не взойдете ко мне по лестнице. Там восемнадцать ступеней!
     Мисси принялся уверять, что взойдет, но смеющаяся Теотоки мизинчиком толкнула
его в грудь, и доблестный отпрыск фамилии Ангелов повалился на руки своему
однокашнику. А к Теотоки подбежал толстенький комнатный евнух, взял ее шаль,
сумочку, веер, и обе красавицы скрылись вслед за ним.
     
    10
     
     Когда Манефин малый ужин перевалил за пятый час, сама она успела сбегать в свою
опочивальню - передохнуть. Гости - кто облегчился безо всяких церемоний от
излишков выпитого и съеденного, кто, наоборот, подзаправился. Искусные слуги, не
выдворяя гостей, произвели уборку триклиния. Явилось много новых приглашенных.
     Во-первых, это был великий судия Иоанн Каматир, про которого говорили, что глаза
у него не выражают ничего, кроме честности. Юрист он был никакой, судейская мантия
его угнетала. Он и не скрывал, что ходит к Манефе в чаянии получить более выгодный
чин.
     - Хочу быть патриархом, - с надеждой заявлял он.
     - Да как же, мой отец, - возражала достойная матрона. - Надо предварительно
пройти много монашеских степеней. А ты человек сугубо светский, у тебя и жена
молоденькая.
     - У! - не сдавался Каматир, выпучивая предельно честные глаза. - А как же
исторический патриарх Фотий? Тот, когда императору это было угодно, утром был
рукоположен во диакона, в обед стал священником, затем епископом, а к ужину достиг и
патриарха.
     - Что ты мелешь! - Манефа даже отстранилась от великого судии. - Послушай,
что ты мелешь?
     - Не мелю, - обиделся Каматир. - А моя бы жена, в качестве компенсации,
приняла какую-нибудь столичную обитель, небольшую. Стала бы там игуменьей. Я с нею
уже говорил...
     Но Манефу это удручило еще больше.
     - Что ж, по-твоему, у нас монастырями торгуют? А куда ж глядишь ты, великий ты
судия? Да и чему вас в той философской школе у студитов тогда учили? У вас получается
что ни слово, то грех!
     И окончательно сразила своего протеже:
     - Ну, допустим, было это с Фотием, было. Но ты же сам сказал, что Фотий был
исторический патриарх. А теперь история кончилась!
     Акоминат, старавшийся все наматывать на свой кандидатский ус, понял:
благочестивая Манефа хотела сказать: прошли, мол, те исторические времена. По
простоте же души выразилась куда как философичнее - кончается сама история Второго
Рима!
     А великий судия, расстроенный вконец, обратился к пиршественному столу;
поминутно вздыхая и повторяя: кончилась история! - он подцеплял острием ножа то
маринованный лимончик, то засахаренный гриб. Разговоры же шли все о том же: что
теперь будет с теми, кто в ожидании успения монарха самочинно захватил всякие теплые
местечки.
     - А правда ли, был заготовлен указ о возведении верховного паракимомена в ранг
протосеваста?
     - Что вы, что вы! Вас просто плохо информировали. Не протосеваста, а сразу на
два ранга выше. В кесари!
     - Ox! - вздохнула впечатлительная публика, и все стали смотреть на великого
судию, ведь это именно он находился тогда близ императорского ложа. Каматир ощутил,
что он нужен обществу. Не торопясь осушил свой фиал, выпростал руки из-под мантии,
огладил внушительную бороду.
     - Истинно так, - склонил он свой судейский взор. - Указ о возведении первого
министра в ранг протосеваста был высочайше оклепан, или освящен, золотой
императорской печатью еще накануне. Но не опубликован из-за известных вам событий...
     - Это все козни Марухи! - завизжал кто-то. Болельщики (если применить тут
спортивный термин) царицы Ксении-Марии и ее команды готовы были сцепиться с
болельщиками порфирородной.
     - Боже! - опечалился Никита Акоминат, которому дворцовые нравы были
непривычны. - Что ж они грызутся, как собаки?
     Великий судия хотел еще вдобавок разъяснить, что, если бы даже верховный
паракимомен был сразу возведен в кесари, это было бы законно, потому что по рождению
он царевич. Но его уже никто и не слушал, каждый спешил доказать свое. Расстроенный
Каматир обратился к экзотической закуске. А всеобщий разговор, вернее, крик крутился
вокруг появления праведника из Львиной ямы.
     Кто-то негодовал - и как все это было подстроено, отрепетировано, буквально у
всех на виду. Другие же смеялись.
     - Теперь, говорят, Маруха его к себе утащила! Светлый старец Феодорит с трудом
оторвался от чаши с хиосским.
     - Ну, если Маруха - пропал малый! Она его с потрохами съест.
     Исаак же Ангел, которому надоело дразнить Манефину собачку, авторитетно заявил:
     - Она кровь у него станет пить по ночам. Жало у нее есть специальное между
грудей, называется - сосало. Оно у всякого вампира...
     Такого не могла вынести честная душа Манефы Ангелиссы! Выхватила у Исаака
Ангела свою моську, доведенную им до полуобморока, сунула любимицу рабу Иконому.
Сначала примитивно махала ладонями на спорщиков - ш-ш! - затем выбежала с
горничными куда-то в главный вестибюль. Там другая была у ней забота - поджидать
неизвестно куда пропавшего земляка, акрита, то есть рыцаря Ласкаря...
     А Никита ощутил необходимость ехать восвояси. Однокашник его Мисси сладко
почивал, положив голову прямо на блюда с яствами.
     - Вставай! - стал теребить его Акоминат. - Хозяйку-то, ей-Богу, как жалко!
Никто ее и не слушает...
     - И-и! - со стоном ответил заспанный Мисси, поворачивая голову, потому что шея
затекла. - Наивный ты историк, Акоминат! Протестовать против вольных разговоров это
ее маска, понимаешь? Так и безопаснее, во всяком случае... А сама любопытна свыше
всякой меры, она и ужины свои для этого устраивает. Ой, не говори ничего, не возражай!
Дай поспать бедному человеку!
     И точно, Манефа вскорости же вернулась, умиротворенная, ведя за собой худого
мужчину, тараканьи усы, бородка и седенький хохолок которого были взъерошены, точно
ершик для промывания бутылок.
     - Да что ж это за вертеп зла и беззакония, эта пресловутая столица ваша! -
говорил он, тараща глаза. - Да если б кто у нас знал, возможно ли такое...
     Манефа старалась его успокоить, взяв собачку из рук Иконома, сделала ему знак, и
почтенный раб-домоправитель с поклоном поднес акриту заздравную чашу. Доблестный
пафлагонец осушил ее одним духом, вытер усы тыльной стороной руки и закричал так,
что заколебались язычки свечей:
     - Да пропади все это пропадом, пропади, пропади, пропади!
     Окончательно сраженная Манефа захлопотала, стараясь отвлечь его угощениями или
уговорить идти отдыхать в покои. Но акрит с рыцарской прямотой обратился к рыжему
Исааку Ангелу, различая в нем начальника:
     - Ведь я раздал все деньги, каждому стряпчему, даже сторожу в гардеробе что-
нибудь дал... Но я не продвинулся ни на один шаг в розыске, понимаете?
     - А что вы разыскиваете? - с интересом спросил Исаак Ангел.
     - Пиратов...
     - Пиратов? - изумился глава рода.
     - Да, да, знаете, пиратов.
     - Пиратов! - вновь оживились пирующие. - Он ищет пиратов! Вот умора!
     - Что же вы смеетесь, дьяволы! - В отчаянии акрит отодвинул стол, блюда и
кубки попадали, разливаясь. - Вольно вам здесь смеяться! А там, может быть, ее,
голубушку нашу, самую чистую, самую бесценную, там ее мучат и терзают!
     И так как все обратились к своим разговорам, утратив к нему всякий интерес,
Ласкарь пришел в совершенное отчаяние. Схватился за седые волосы и раскачивался из
стороны в сторону.
     Акоминату было ужасно жаль его. Видно было, что, не в пример этим
великосветским шутам, он искренне страдал за пропавшую девушку. Но как ему помочь?
Благородный кандидат (так назывался всякий, который оканчивал философскую школу)
слишком мало знал современные порядки и то успел увидеть и понять, как обветшало все
в великой империи! На ум шли строки Гомера:
     
Будет некогда день, и низвергнется гордая Троя,
С нею вместе Приам и народ копьеносца Приама!
     
     Но вслух он ничего не сказал. Во-первых, элементарно боялся, во-вторых, хоть для
этих неумеренно веселящихся эвпатридов греческий язык и был родным, но древнего
диалекта Гомера они не понимали.
     Зато Исаак Ангел снова отличился. Он загнал Манефину моську совсем под стулья.
Бедная собака пыталась грызть носок его парчового сапога. И тогда ответственный глава
рода, всем на изумление, сам опустился на четвереньки и укусил собаку.
     Моська закатилась в припадочном лае. Пирующие в восторге хлопали в ладоши.
Манефа сама пребывала в истерике, кричала Иконому:
     - Скорей, скорей! Чего стоишь, как пень дубовый? Скорее скотского врача, врача
скорее!
     
    11
     
     Ночь текла. Светильники и лампы догорали. Девушки поднялись в гинекей -
женские покои особняка, хотя какой дом в столице мог считаться более женским, чем
особняк вдовы Манефы.
     - Говори же, Ира! - пригласила Теотоки подругу располагаться на низкой тахте.
- Просто жажду чего-нибудь услышать о праведнике из Львиного рва. Просто сгораю,
как вот этот уголь!
     В медном тазу переливались, пыхали жаром принесенные в покой уголья из печи.
Очагов у них в жилых комнатах не было, камин есть порождение угрюмой Европы.
     Ира грела слабые ручки, куталась в шерстяной плат.
     - Да, да. Токи... Он, наверное, стоит того, чтоб из-за него сгореть. Василисса
утверждает, что последний такой на памяти мужественный красавец был пленный варяг,
проданный на аукционе года три тому назад.
     - Ну, опиши же его... Каков он хоть на внешность?
     - Знаешь во дворце Вуколеон мраморные истуканы? Там собраны все изображения
когда-либо царствовавших императоров.
     - Ира, я не бывала во дворцах... Ты забываешь, что туда мне ход заказан, я же дочь
казненного за измену.
     - А я дочь опального принца, но все же бываю во дворцах, даже в свите
высочайшей числюсь... Ну, не в этом же, конечно, дело. Так, говорят, наш
новооткрывшийся праведник - точный слепок бюста императора Антонина Пия, один
педагог объяснял. Овальное, благородных очертаний лицо с насмешливым прищуром. Но
бородка, бородка, Токи! Будто он не бреется, а срезает ее ножницами каждый день.
     - О, подружка, уж не в мужской ли цирюльне ты подрядилась работать?
     - Да уж не по канату в цирке хожу! - парировала ее гостья.
     - Не будем ссориться, - улыбнулась племянница Манефы, и стало видно, что
зубки у нее черные от сластей, как у всех женщин Востока. - Рассказывай, рассказывай
еще про этого пророка!
     - Да он ничего и не пророчествовал, он все больше молчал. Но, несмотря на это, он
удивителен! Главное - глаза, такие не забываются никогда...
     - Уж не влюбилась ли ты, смотри, подружка! Разговор грозил пересечь
недозволенную черту, поэтому приятельницы предпочли приняться за цукаты. Теотоки
улыбалась: какая эта Ира малютка, все у нее маленькое, игрушечное - пальчики,
плечики, локотки, завитки... И все как настоящее, восторгался ее отец, принц Андроник,
который сам был огромен, как скала. И в этом миниатюрном создании кипели
великанские страсти!
     От жаровни с углями стало уже так тепло, что Ира отбросила шерстяной плат,
расправила юбку, чтобы выпростать босые ножки.
     - Ах! - печалилась она. - Надоели эти роскошные будни в столице. Уехать бы в
Пафлагонию к отцу, там бы побыть, что ли, пастушкою в лугах, да мать не велит. Завидую
тебе. Токи, ты хоть отдушину имеешь, такую, как цирк. Хоть в маске, а выступаешь!
     - Это же моя вторая родина, цирк! Когда родителей моих схватили, хитроумная
Манефа, словно Моисея, отнесла меня туда в корзинке... Тупые сикофанты там не
догадались меня искать, и выросла я за кулисами, меж дрессировщиков и канатоходцев.
     - Как же, как же ты сама стала ходить по канату?
     - А приютила меня наездница Фамарь, которая за милосердие носит прозвище
Мать циркачей. Когда я подросла, Фамарь велела: выбирай себе какое-нибудь ремесло, и я
выбрала ходить по канату. Это благородно и индивидуально, без массовки.
     - Ах, - не переставала восхищаться Ира, даже закатывала сильно раскрашенные
глаза. - Моя бы матушка услышала такое!
     - Да, - увлекалась Теотоки. - С годами жестокий Мануил сменил гнев на
милость. Скончался и Манефин супруг, который был тоже - ого-го! - более
мануиловец, чем сам царь. И вот я живу здесь...
     Огромный хохлатый попугай с носом словно щипцы для разгрызания орехов
завозился в клетке и заорал:
     - Напр-раво кр-ругом! Ать-два!
     - Это что за чудовище такое? - Ира чуть не выронила цукаты. - Откуда он у тебя
взялся? А где же твоя симпатичная обезьянка Пифик?
     - А бедного Пифика крысы съели...
     - Как крысы?
     - Так. Прошлой весной в половодье нас так затопило, что мы все бросили,
переехали в деревню. А Пифика взять забыли, и его крысы съели, одни косточки
остались... Крысы вышли из подземелий!
     - Боже! - Ира взялась за накарминенные щеки. - А попугай?
     - А попугая, чтоб я утешилась, прислал мне мой нареченный жених. Как его
прозывают, скажи, умная птица?
     - Пр-ревосходительнейший, гр-ромоподобнейший ар-рмии доместик Вр-рана
Комнин! - отрапортовал попугай и получил свой цукат.
     Тут появился громоздкий, хотя совсем еще юный евнух. Он заменил таз с угольями,
и горячий воздух овеял девушек. Со знанием дела он взял павлинье опахало и принялся
обмахивать собеседниц.
     - А это и есть твой новый раб с экзотическим именем Фиалка? Видишь, Токи, как
давно я у тебя не была, как говорит твоя почтенная Манефа - сто лет!
     - Ты угадала, это и есть мой добрый гном Фиалка. Его тоже подарил мой будущий
супруг доместик Врана. Он хочет, чтобы я была окружена всем от него - вещами,
птицами, слугами. Мне это приятно. Теперь о прозвище "гном", то есть знаток. Это
потому, что он в доме один читает книги из дедовой библиотеки. А Фиалка потому, что
обучен выращивать цветы в домашней теплице, и теперь у нас фиалки круглый год. Я
прикажу отправить их с тобой.
     - А ты не опасаешься, что твой премудрый гном служит у стражей уха?
     - Я знаю, Ира, теперь такое поветрие идет в Византии, все боятся своих слуг, видят
в них доносчиков. Я не из тех, мне и бояться нечего, я не веду политических разговоров.
Вот мои горничные - Хриса, рыженькая, вот Бьянка, генуэзка, ты их знаешь, они служат
мне с детства. Что же касается Фиалки, у него попросту вырезан язык.
     - Как язык?
     - Он куплен в школе евнухов в Каире, там их уродуют с младенчества, вырезают
также и язычок... Да и зачем болтливый раб доброму?
     Она подозвала Фиалку, поставила перед собой на колени и перламутровым веером
несколько раз ударила по лбу.
     - Вот ему, вот... Если что против меня затеет, я ему голову эту глупую снесу!
     Гном ловил пальцы госпожи и пытался их целовать. Из-за обширной пазухи извлек
коробку с принадлежностями, склонился ниц к самым ножкам хозяйки и раболепно
полировал ногти, видные в прорези сандалий.
     - Счастливая ты, Токи! - вздохнула ее подруга. - Никого не боишься, делаешь,
что хочешь. Не могу только понять, как решилась ты идти замуж за этого старца Врану!
     - Ну, какой уж он старец!
     - Да ему же семьдесят лет...
     - Ну и не семьдесят... Да и чего ж тут дурного? Ты просто глупышка, Ира, раз так
рассуждаешь. Он давно уж вдовец, у него два старших сына в генеральском чине. А твой
Ангелочек лучше, что ли? Пальцем в него ткни, он рассыплется... А тот варвар из
суздальских лесов, тот русский князь, за которого прочили меня?
     Сделала знак и, чтобы занять праздные уста, горничные подали вазочки с медом и
соломинки к нему.
     - Конечно, предвидя безрадостную жизнь, которая нам с тобой предстоит после
замужества, ты читала, конечно, Домострой? Просто необходимо и справедливо
наверстывать ее сейчас. Скажи, подружка, у тебя поклонники есть? А вот у меня даже
пират один завелся, настоящий, пузатый, одноглазый, да как воспитан, не скажешь, что
разбойник!
     И покачала пальцем, унизанным перстеньками, перед носиком любопытствующей
принцессы, на котором веснушки были тщательно замазаны.
     - Но, Ира! Это поклонники, а не любовники. Мужу своему я достанусь
девственницей, это как закон...
     - Кстати, а что ж мы не танцуем? - спросила Ира, возможно, для того, чтобы все-
таки отвести в сторону опасный разговор. - Ты же обещала мне показать новый кордак?
     - Отойдет заутреня, тогда. После колокола бесы смирнеют и танец становится
безгрешным.
     
    12
     
     - И все-таки скажи, скажи, Ира, кто он, человек или, может быть, оборотень?
     - Да о ком ты, Токи? Ты, такая независимая, уж не влюбилась ли заочно сама?
     - Нет, нет, можешь успокоиться, это чистое любопытство. Но не слуга ли он
диавольский, эта новость номер один из Львиной ямы? Царь Мануил, говорят, за свою
жизнь много со всякими колдунами якшался.
     - Я сама видела... - в ужасе сказала Ира. - Правда, из-за спин придворных. Тот
праведник поднял руку, и мертвый царь встал!
     - И ожил?
     - Да, да, ожил!
     - Матерь Божия, заступница!
     - Вур-рдалак! - неожиданно завопил злополучный попугай. - Обор-ротень! Мур-
рин!
     - Что ж он у тебя так ругается? - невольно поморщилась Ира.
     - А он же солдатский попугай, всю жизнь в казармах. Это еще он тебя стесняется, а
то иной раз такое завернет! Исак, Исак, кыш! Хриса, накрой его черной тряпкой.
     - Кто это - Исак? Неужели попугай?
     - Он, а что?
     - А как же тот ваш... Глава рода?
     - Ах, этот рыжий... Ну, во-первых, Исаак это не Исак. Библию читали? Во-вторых,
а что ж? Пусть себе позлится. Кстати, Ира, он умный человек, этот Исаак Ангел, не такой
шут, как хочет из себя изобразить... Лучше скажи, ты убеждена, что тот праведник все-
таки бес?
     - Говорят, святейший патриарх незаметно осенил его сзади крестным знамением...
     - И он не расточился? Нет.
     - Логика сногсшибательная. И бесы веруют, как говорит наша тетушка Манефа. А
как же все-таки врачам не удалось, а этому мурину удалось царя исцелить?
     - Не знаю, ах, ничего я не знаю! Знаю только, что он совершенно необыкновенный
человек. Скажи он хотя бы слово...
     - И принцесса Андронисса сама готова стать муриншей. А правда ли, от него
пахнет покойником?
     - Скорее, гнилой рыбой... У нас, в Пафлагонии, где отцовское поместье, этот запах
хорошо знаком, все кругом рыбаки...
     - Ах, рыбаки! Да вот и разгадка: по цирку знаю, ни один уважающий себя хищник
не станет есть ни тухлой рыбы, ни дохлятины.
     Служанки доложили, что мебель отодвинута к стенам, гинекей приготовлен к
танцам. Стали раздеваться.
     - Ой, девочка, - критически оглядела подругу Теотоки. - Ножки у тебя
коротковаты, а ты просишься в цирк. Да и грудка подвела, и животик... Покушать,
наверное, любишь по утрам...
     - Что ж ты меня так... - чуть не заплакала Ира. Разглядывала себя в зеркало и
убеждалась: увы, так и есть. Еще и шерсткой рыжею, где не надо, поросла.
     - А пока ты при мамочке, при папочке росла, Бог с тобою... Но тут ты вздумала в
цирк, а цирк требует особого служения. Занимайся гимнастикой, одно могу сказать!
     Четыре нагие богини - две госпожи и две служанки - перед огромным
стеклянным венецианским зеркалом (что тогда было редкостью) разминались, подняв
руки над головою. Фиалка, все такой же невозмутимый, готовил инструменты - бубны,
многоствольную флейту-сирингу.
     - Я и сама к себе беспощадна... Бедра у меня суховаты и плечи детские. Надеюсь
только кого-нибудь родить и этим все исправить. А посмотри-ка, как совершенна у нас
золотоволосая наша Хриса! Вроде бы и полновата, а это всего-навсего избыток гармонии.
А итальяночка Бьянка, вся прозрачная как паутинка...
     - Ах, это ты только, великодушная Теотоки, можешь ими любоваться. Я от
ревности продала бы их на первом же рынке!
     Тут гному Фиалке наскучило слушать болтовню богинь, и он начал потихоньку
наигрывать на сиринге. Мелодия напоминала качание лепестков, мерный танец стрекозы
над ручьем. Барабан, бубны и колокольчики время от времени вторгались в эти плавные
кадансы, а хитроумный гном ухитрялся всем этим управлять при помощи системы
тросточек.
     Мы ни в коем случае не беремся словами передавать их песен и танцев, тем более из
столь отдаленного времени. Если очень приблизительно подобрать аналог словами из
нашего времени, это получилось бы, наверное, так:
     
У тебя глаза вакханки,
Что за омут золотой!
Опрокинувши по банке,
Мы безумствуем с тобой.

Я русалочью закваску
Принимаю как судьбу
И безудержную ласку,
И бессвязную мольбу.

Корень жизни в правде грубой,
Как бы тут ни философь,
Только губы, только губы,
Остальное все любовь!

Нашим бабушкам не снилась
Этих плясок простота,
И зачем, скажи на милость,
Дел житейских суета?

Диссертации, доклады,
Деньги, чеки - все порви.
Только радость, только радость
И немножечко любви!
     
     Гном оборвал мелодию, и танцовщицы в изнеможении кто сел, кто попадал на софу.
Стало слышно, как в ночном саду за дверью балкона захлебывается колокольчик.
     - Это он! - встрепенулась Теотоки.
     - Ты его примешь? - поднялась Ира, готовая бежать, одеваться.
     - Это его посланец. Ему самому нет доступа в патрицианский дом, он же бывший
раб.
     От колокольчика шнур тянулся через плотную листву олеандров. В самом конце
сада там была калитка, которая, если надо, выводила в морской порт, к притонам,
кабакам. Гном получил у юной госпожи ключ, накинул плащ, хотя всей фигурою своей
демонстрировал презрение и снисходительность.
     Вот и посланец - курносый, вихрастый, глаза отчаянно дерзкие.
     - Какой ты хорошенький! - бурно умилилась Теотоки. - Подойди!
     Курносый приблизился без малейшей робости. Одной рукою придерживал свой
дождевик, другою держал фонарь и одновременно вытирал нос. Бесстрашно заглядывал в
черные глаза хозяйки, в которых еще трепетал жар пляски.
     - Как тебя звать?
     - Костаки.
     - Значит, Константин?
     - Значит.
     - Чего хочет твой хозяин?
     - Он ждет тебя в фускарии на площади Тавра.
     - Это значит - в кабаке?
     - Если хочешь, в кабаке.
     - И как скоро он ждет?
     - Сказал, будет ждать до рассвета или до второго пришествия Христа.
     - Остряк!
     - Как прикажешь.
     - А правда ли, ты такой умный и проворный, словно майская пчела? Это хозяин
твой о тебе сказал.
     - Не знаю. Проверь.
     - А почему ты, когда отвечаешь, не прибавляешь титула? Хотя бы госпожа?
     - Госпожа.
     - Ну вот. Теперь открой рот и закрой глаза. Костаки, наоборот, широко раскрыл
глаза, белесые, как у всех конопатых.
     - Э! - отреагировала Теотоки. - А говорят, что ты умен, как майская пчела. Ну-
ка, открывай рот и закрывай глаза...
     Костаки зажмурил веки, поколебался и по-лягушачьи разинул рот. Теотоки
положила туда монету. Юноша пошевелил монету языком во рту и тотчас выплюнул ее.
     - Ой! - воскликнула удивленная всем этим Ира. - Чего это он?
     - А ничего особенного, - успокоила Теотоки. - Монета медная, а наше
сиятельство хотят серебряную.
     И в разинутый по-прежнему рот Костаки положила монету другую. Рот захлопнулся
уже не выплевывая, лукавая мордочка парня изображала благодарность.
     - Теперь скажи... Да не бойся этой принцессы, она нам друг. Скажи, знаешь ли ты,
майская пчела, кто таков праведник из Львиной ямы, который исцелил императора?
     - Знаю, - без колебаний ответил Костаки. - Он нам друг.
     - Послушай! - удивилась хозяйка. - Ну можно ли так врать?
     - Я не вру, госпожа. Мы вместе с ним попали в плен к пиратам.
     Некоторое время все молча разглядывали невероятного Костаки.
     - Тем лучше, - решила Теотоки. - Если бы ты завтра или послезавтра привел бы
его сюда, хотя бы через эту дверцу, ты получил бы золотой солид - целое состояние!
     - А что? - подбоченился Костаки. - Мне это раз плюнуть.

Глава вторая
    ДВЕ МАРИИ
     
    1
     
     Второй Рим, всех столиц мира матерь, сияющие врата Востока, хотя и сам по себе
могуч и многолюден, он во всем старается напоминать тот первый, классический Рим. Так
же он расположен на семи холмах - возвышенностях, на которых красуются форумы и
дворцы. Теснятся жилые кварталы, стрелой пролетают улицы и проспекты, разноязыкая
толпа плескается на торжищах, а на окраинах царят тьма и разгул.
     Правда, нет у этого Рима такой речки, как серебряный Тибр, зато со всех сторон его
окружает море - знаменитый Босфор, Золотой Рог, Пропонтида - под необъятным
куполом южного неба. И город императоров вздымается, как остров Буян из пучины
морской.
     Дом вдовы Манефы Ангелиссы воплотил в себе все достоинства вечного города.
Расположен он в самом сердце столицы и чуть не выходит на Золотую Площадку возле
дворцов, где юные представители аристократической знати демонстрируют друг другу
свои наряды и принципиальное безделье, а в дни народных треволнений обезумевший
охлос пытается громить особняки.
     Но нет - дом всепочтеннейшей Манефы не старается выделиться среди фасадов и
дворцовых колоннад. Наоборот, он таится на третьестепенной улочке, которая взбирается
на пригорок под сень раскидистых осокорей. Вы бы и не сказали, что это жилой дом,
особняк, почти дворец. В его фасадной стене нет ни оконца, ни прорези, она глуха и
безглаза, как некий арсенал или крепость. Только на самом верху несколько
архитектурных ухищрений, похожих на зарешеченные ящики. Это балконы, выходящие
из самых интимных внутренних покоев, они увиты плющом и диким виноградом и
обеспечивают не только тайну семейной жизни, но и удовлетворяют самую изысканную
страсть к любопытству - а что там, у подъезда, на улице, в вечно недоступной для
женщин общественной жизни?
     Зато старый Манефин сад сбегал по склонам холма к морю, к легендарному
Золотому Рогу, и там циклопическая ограда из неотесанных камней надежно
отгораживала владения благочестивой вдовы от портовых таверн, ночных притонов и
веселых домов.
     День неутомимой Манефы начинается до рассвета в ее многолюдном царстве, отчего
она любит приговаривать: я себе сама и есть самая раба!
     Проснувшись, она некоторое время просто лежит, вспоминает прошлое, которое
было у нее пестрым, как перевязь на шее осла, без устали вращающего поливальное
колесо в цветнике. Усмехнувшись параллели с ослом, покорно тянущим свою лямку,
трудолюбивая Манефа без охов и стенаний встает и спешит обновить лампады у святых
икон, что тоже она исполняет только сама, заявляя и тут в стиле афоризма: своему
Господу я есть главная слуга!
     Затем на свежую голову начинается суд Соломона. Главным обвинителем выступает
раб Иконом, домоправитель, внешне респектабельный до того, что на улице почитают его
за прогуливающегося сенатора. Иконом хозяйке докладывает упущения минувшего дня и
заботы новые. Хозяйка творит суд и расправу.
     Оказывается, заболел пресловутый осел, предмет философских размышлений
госпожи. Обкормили, конечно, мерзавцы, безрукие! Впопыхах назначила пять розог
скотнику, пять погонщику, хотя этот конкретно за питание осла не отвечает. Раб Иконом
занес приговор острой палочкой на восковую табличку.
     А вот перессорились девчонки в ткацкой, перецарапались, наверное, из-за какого-
нибудь занюханного матроса. Ткацкая мастерская - это предмет особой гордости
Манефы. Весь феодальный мир от самого могучего из монархов до полунищего барона
стремится быть одет в византийские златотканые ризы. Грозный флот империи на семи
морях Средиземноморья ничто по сравнению с товарной силой византийских тканей на
рынках Запада и Востока.
     Ткачих поставили на колени, и они всхлипывают, моля госпожу о прощении. А ей их
жалко - ведь что такое мастерица? Ее надо отобрать еще с детства - купить, вскормить,
обучить, уберечь от соблазнов... Но не монастырь же у нее! И непреклонно приговаривает
каждую к трем горячим - власть есть власть.
     Двигаясь в дальнейший обход, все не могла выкинуть из головы этих девчонок. По-
человечески надо бы им замуж. Но что такое замуж выдать рабыню? Либо выделить ей
хозяйство, либо купить в хозяйство мужа... А где взять для этого средства? Пришли
крутые времена. Венеция, Генуя все рынки заполонили. А Европа начинает предпочитать
византийскому тканью немецкие набойки... И получается, что златое ремесло таким, как
Манефа, выгоды не приносит, только и держатся как за традицию предков.
     И полон дом незамужних девок, бесятся, конечно. Но и без честного бракосочетания
Манефа этого не допустит!
     С мыслей по политэкономии и этике Манефа перескакивает на родную племянницу
Теотоки - вот еще забот полон рот!
     Лет сто тому назад пришел в столицу дед Манефы Па-лимон, по прозвищу Хирург.
Сын какого-то грузчика или разносчика, он выдвинулся на поставках в армию, когда при
блаженной памяти царе Алексее Первом римские орлы возобновили свой победный полет.
Он и купил этот участок, конфискованный у какого-то царского супостата. Он и поставил
этот дом, сравнительно небольшой, зато крепкий и объемистый, - два этажа с
мезонином, два флигеля, два хозяйственных двора...
     Манефа замечталась, вспомнив свою молодость. Как беззаботно жилось у
деловитого и доброго того деда Хирурга! Кстати, чудак этот, Ласкарь, который на днях
явился из Пафлагонии искать якобы какую-то девицу, он был сыном дедова оруженосца и
товарищем детских игр маленькой Манефы. И отцы ихние, Манефы и Ласкаря, погибли
рядом при защите столицы от нашествия неверных...
     Вообще все они, Палимоны (это ведь девичья фамилия Манефы), были от природы
энергичны, исполнительны и при всем при том честны, богобоязненны - сейчас бы
поискать таких! Вернемся на минуту к Акоминатам - один из них, кандидат Никита,
ходит сейчас в дом к Манефе. А его старший брат, Михаил, до своего рукоположения в
архиепископы Афинские подрабатывал по бедности составлением родословных таблиц.
По просьбе Манефы он пытался составить родословную Палимонов. Но ничего не
получилось, темны, темны истоки их рода! Накопали только, что прадед Манефы, отец
Хирурга, был повешен как контрабандист. Вот те на! Правда, это никого и не поразило, в
Византии нередко приговоры выносились отнюдь не за само преступление...
     Но сын-то того контрабандиста, Манефин дед, строитель этого самого дома,
получивший прозвище Хирург, что значит - ловкач, рук одел, сам неграмотный, а
составил библиотеку, денег на каллиграфов не жалел. На таких и зиждилась
блистательная Византия!
     А выдали замуж ее за Ангела - какая честь! В приданое ей дали этот самый дом. А
то б и жить молодым негде - муж был женат на ней третьим браком, так что пришлось у
патриарха специальное разрешение испрашивать. Два предыдущих приданых успел
дочиста промотать... И все-то они знаменитые, эти ангелы, архангелы, - прости,
Господи! - бездельники, скоморохи, запивохи, совратители, только что родство с
династией.
     Даже оба собственных ее сына, оба Ангелы, оба по военной части у нее пошли -
один на Кипре, другой в Италии, - оба в генеральских уже чинах. Но ничего от того
молодца-контрабандиста или прославленного рукодела им не досталось.
     Зато Теотоки, эта глазастая Теотоки!
     Закончив обход и судилище, Манефа уселась сооружать прическу. Дом Хирурга был
все-таки невелик, в нем не предусматривалось специального помещения для
парикмахерских таинств, как в иных чертогах власти. Потому прически делались здесь в
атриуме под журчанье фонтана.
     Прислужницы Хриса и Бьянка не спеша подкручивали крашеные локоны Манефе,
вставляя между ними искусственные куафюры, конструируя таким образом нечто
напоминающее Сциллу и Харибду.
     Раб же преданный Иконом, успевший к завтраку переодеться во все свежее - он
был записной франт, - продолжал с хозяйкой обсуждать проблемы домоводства.
     - Кучер плохо стал сечь! - гневалась матрона. - Слабо, нерадиво! Поставь-ка
кого-нибудь помоложе. А лучше всего на большом рынке есть артель, откуда нанимают
сечь рабов. Ты пойми, на одной дисциплине сколько я теряю... Люди перестали бояться!
     Манефа наклонила голову вслед за ловкими пальцами девушек, подбирающих ее
локоны.
     - А осел, осел как?
     - Плох осел... - осторожно доложил Иконом. - Не встает осел...
     - Да что ж это такое... - расстроилась Манефа. - Ни в чем порядка нет!
     - Мы уж и бабку-угадку звали... Тарантула, говорит, он проглотил, не иначе.
     Манефу всю трясло от возмущения.
     - А господин Ласкарь, тот, из Пафлагонии, он еще не приходил?
     Иконом специально вызвал привратника, чтобы одному не нести ответственности за
бесчисленные беспорядки. Тот развел руками - вторую ночь не приходит.
     - Не дергай за волосы! - сердилась на девушек Манефа. - Что это за манера все
рвать и дергать? Кстати, что это от тебя, матушка, попахивает винцом? Ты что, то же, что
ли, дома не ночуешь?
     Хриса дерзко отнекивалась. Девица эта тоже была предметом забот у бедной вдовы.
Родителей ее пришлось продать в бескормицу, а малютку их никто не хотел брать.
Манефа сама ее ради христианского милосердия выкормила, как щенка, из соски...
     Теперь выросла статная, волосы золотые почти до оранжевого оттенка, глаза с
поволокой, бесстыжие. Прищуривает, когда говорит хоть с бульварным гулякой, хоть с
собственной хозяйкой.
     Бьянка совсем другое дело. Тихонькая, чистенькая, как белый кролик, невинненькая
на первый взгляд, хотя тоже - о-го-го! Ну эта хоть под присмотром родителей,
поминутно к ним бегает в Итальянский квартал. Папаша ее генуэзец, оружейных дел
мастер, разорился на каких-то сомнительный сделках и дочь отдал в кабалу.
     Вот какая компания - Хриса золотая, Бьянка белая, и обе прекрасно спелись с
проказницей Теотоки.
     - Молодая госпожа уже встала? - спросила Манефа. Слуги молчали.
Прислужницы перестали крутить локоны, Иконом опустил руку с восковой табличкой,
привратник переступал с ноги на ногу.
     - Ее что, нету дома? - возвысила голос Манефа. Почтенная матрона вскочила, как
богиня ярости. Шпильки и заколки посыпались дождем. Велела всем выйти, кроме
Иконома.
     - Говори, она не ночевала?
     Смотрела с ненавистью на его холеные щеки. Был ведь чиновный человек, попался
на воровстве, был приговорен к продаже в рабство... Члены фамилии Ангелов просили
Манефу за него, чтобы не попал он на чужбину. Пришлось выкупить, теперь он служил у
нее правою рукою. Копил какие-то деньги, посылал в Пантикапей, где в ссылке жила его
семья.
     - Ну же, Иконом! Говори честно.
     - Нет, - еле слышно ответил управляющий, повесив голову.
     И Манефа сразу успокоилась, села, унимая дрожание губ. Велела попозже вызвать
евнуха Фиалку. Возвратились прислужницы, и ритуал прически продолжался.
     
    2
     
     Когда солнце взобралось высоко и стало светить в потолочное отверстие атриума,
госпожа Манефа нашла, что процедура с ее туалетом окончена.
     - Кто у тебя там еще?
     Выяснилось, что предстоит еще прием неисправных должников, срок уплаты
которых истек. Дело самое безнадежное, потому что деньги самой нужны позарез.
Генеральствующие сыновья то и дело присылают к мамочке - сотню бы золотых или
литру бы серебра... И должников жалко - все это люди в беспросветной нужде.
     Вышла, а вестибюль полон людей, стоящих на коленях, от ветхих старцев до
младенцев. Все нечесаные, дурно одетые. Раб Иконом среди них хлопочет, чтобы никто
ничего не трогал, никто ничего не клал в карман.
     Первым проявился мужчина с чувственными губами, пыхтевший, словно сосуд для
кипяченья воды.
     - Благодетельница! Не узнаешь меня? Я - Телхин, конечно, ты не узнаешь! А я
сорок лет как верный клиент вашей фамилии, это надо учитывать.
     - Как же, как же! - возразила матрона, усаживаясь в плетеное кресло. - Ты был
профессиональный клеветник в ведомстве моего покойного мужа.
     - О! - сложил Телхин руки. - Какая память! И все множество разнокалиберных
детей в вестибюле благоговейно сложили ручки и вскричали: "О!"
     Иконом, развернув свиток, принялся докладывать. Должок за этим
профессиональным клеветником изрядный. Да еще застарелый, да к тому же если учесть
проценты...
     - Матушка, - сказал Телхин проникновенно, - теперь какая история случилась.
Государь наш император, да продлит его дни Пресвятая Богородица, заботясь о благе
подданных, он издал хрисовул - указ, значит. Чтобы профессиональным клеветникам в
учреждениях уже не быть, а быть просто осведомителям.
     - Что шакал, что гиена, - засмеялась Манефа.
     - Не говори, матушка. В каждом благоустроенном государстве кто-то должен же
заботиться и об единомыслии. Иначе неурядица пойдет и сущий разброд. Но не будем
заниматься высшей политикой, это не дело нашего ума. Короче говоря, после кончины
твоего достославнейшего супруга, царство ему небесное, вечный покой, остался я без
работы...
     И он вынул шелковый платок, единственную роскошную вещь, уцелевшую у него,
вероятно, от блистательных времен службы профессиональным клеветником, и громко
высморкался в него, что должно было означать трагический плач.
     И все дети вокруг засморкались, захныкали, а некоторые заревели совершенно
артистически.
     - Вот это моя старшая дочка Фемиста, - указал на черноволосую и полуодетую
женщину, похожую на цыганку, Телхин. - А на руках у нее внучок мой, Пипирик. Тю-
тю-тю! - подразнил он его, потому что единственный из всех детей трехлетний оптимист
Пипирик не плакал, а смеялся.
     - Мы купили ей в систиме нищих хорошее место на паперти Святых Апостолов,
так подают ой-ой-ой. Но систима увеличила арендную плату вдвое, под предлогом
всеобщего кризиса. Теперь мы голодаем, голодаем, матушка!
     - А ты сам не служишь, вероятно? - спросила Мане-фа. - Потому что ты
прирожденный римлянин?
     - Истинно, истинно, - восхитился Телхин. - Какая проницательность! В моей
родословной, которую я выправил еще при помощи твоего покойного супруга, упокой его
Христе Боже, со праведниками твоими иде же несть ни воздыхания, ни печали, но жизнь
бесконечная...
     И он сам и его дети усиленно крестились, кроме малютки Пипирика на коленях у
цыганки Фемисто.
     - В родословной этой, - продолжал Телхин, - указывается, что мы происходим
от самого кесаря Тита Аврелия...
     - Кончай врать-то, - не выдержал Иконом, которого уже трясло от болтовни
Телхина. - Либо Тит, либо Марк Аврелий...
     - Иконом, Иконом, - мягко остановила его вдова. Беседа с неисправными
должниками есть акция милосердия, ее нельзя миновать ради спасения души.
     - Так за наше происхождение от римлян мы получаем то деньгами небольшую
толику, то продовольственные заказы, а то билеты бесплатные в цирк.
     Телхин приободрился явным сочувствием Манефы и продолжал представлять свою
паству.
     - Это Тати, он христовым именем живет в монастыре Святого Пинны. А это
Торник, младшенький, если не считать племянников и внуков. Его соседский козел
боднул во младенчестве... - Телхин вновь обратился к шелковому платку, захныкали
дети. - Он теперь и заикается, бедный.
     Телхин оглядел свое малолетнее воинство, попыхтел и уж не зная что сказать,
добавил:
     - Еще не всех привел к ножкам благодетельницы нашей... Франго в очереди за
бесплатными обедами, а Григорий - в цирк, говорят, там танцовщица выступает, зовут
Блистающая Звезда... Ой-ой! - спохватился он. - И как же я забыл доложить? Меня же в
числе неимущих, двенадцати самых первых нищих, чуть было к царю на обед не
пригласили на Рождество Богородицы... Только дворцовые интриги помешали!
     - Ты бы репертуар переменил, - опять вмешался Иконом, у которого разболелась
голова. - В прошлом году ты докладывал слово в слово!
     - Вот, вот! - оживился Телхин, даже пальцем указал на Иконома. - Истинно
говорит сей раб. Служба нищенствующих более не приносит дохода. Все равно стали
нищи. Изобрел я вот что: хочу освоить службу новостей. Соберу мальчишек разных,
которые бегают по стогнам и новости рассказывают по лепте за информацию - сущая
мелочь. Откуда какой корабль прибыл, да сколько за денарий дают менялы... Если бы это
в систиму преобразовать, по образу систимы нищих, например.
     - Знаешь, - сказала Манефа, видя, что водяные часы-клепсидра опорожнились и
пора их переворачивать, что означает полдень, - знаешь, Телхин? Скостить тебе я ничего
не могу, сама скоро на паперть выйду... Ишь какая у тебя команда - неужели заработка
не найдете? Но ты, Иконом, не упрямься, не упрямься, уплату долга отсрочь им на
будущий год.
     Семейство Телхинов, как многоглавый змей, поползло к выходу через триклиний,
где уже был сервирован господский завтрак.
     - Торник! - вознегодовал бывший клеветник, ударяя своего любимца по рукам. -
Ты зачем господскую грушу стянул с тарелки? А ну-ка, отдай ее тотчас маленькому
Пипирику!
     Манефа села на углу приготовленного стола, опустила голову на руки. Все шло
кругом: не ночующая дома племянница, пропавший невесть где Ласкарь, долги, пьяные
прислужницы, клеветник, груша, болезнь осла, черт побери...
     Спохватившись, матрона перекрестилась и мысленно прочитала молитву - не
любила она нечистого поминать. И обнаружила, что перед ней стоит розовый,
благоухающий ароматами и вообще всяким довольством комнатный евнух племянницы.
     - Она что, дома не ночует? - задала Манефа прямой вопрос.
     Гном Фиалка принялся губастым лицом изображать мировую скорбь, а руками
разводить - что, мол, поделаешь?
     Это взорвало бедную Манефу свыше всякого предела.
     Схватила оставленные Икономом восковые таблички и стилет у них на золотой
цепочке, где аристократический домоправитель вел свои хозяйственные записи.
     - Пиши, ублюдок безъязычный, где она проводит ночь?
     Евнух, трагически скосив глаза, стал было легонечко отталкивать предлагаемые
хозяйкой таблички и тем только усугубил положение. Манефа вскочила и, поискав
глазами по столу, обнаружила блюдо с креветками, в которых была воткнута золотая
двурогая вилка. Вдова эту вилку вонзила ему в упругую мякоть руки выше локтя.
     Гном заверещал, как раздавленная кошка. Домочадцы, попрятавшись за колонны,
вазы и знамена, молча крестились. Один Иконом бесстрашно выступил прямо под
карающую десницу хозяйки и объявил со вздохом:
     - Всещедрейшая, не знаю как и докладывать. Осел твой все-таки умер. Какие будут
распоряжения?
     Манефа в ярости отбросила вилку, полетевшую со звоном, и оттолкнула прочь
евнуха.
     - Душа моя, душа моя! - сказал, подходя к ней, Ласкарь. Жив, здоров, слава Богу,
только вроде бы несколько помят. - Милуй людей своих, как чаешь, чтобы Господь твой
миловал тебя.
     Манефа, взяв его за руку, повела с собой в домовую часовню. Там, в озаренной
множеством свечей палате (предметом гордости матроны было то, что ежедневно она
тратила пять унций самого свежего фракийского свечного воска!), домашний диакон
поспешил снять нагар, где это было необходимо, и деликатно выйти.
     Вдова поставила Ласкаря рядом на колени, и они тихо помолились, каждый себе.
Манефа сбоку видела его поникшие острые усики и жалкую бородку и вспоминала, как в
детстве они с ним играли в салки.
     - Нашел свою деву?
     - Нашел и не нашел.
     - Как же это?
     - Я случайно встретил ее во дворце.
     - Ну и вел бы ее сюда.
     - Она не свободна, она порабощена.
     - Скажи кем, будем бороться, будем искать...
     - Матушка! - жалобно сказал Ласкарь, простирая руки к святым иконам. - Я уже
пережил это. Только когда падет ваша нечестивая империя, которой вы служите, как
Маммоне, только тогда восторжествует справедливость!
     Они замолчали, погруженные в глубокие думы или молитвы. За фасадной стеной
слышалось на далеком рынке, как истошно кричит какой-то осел, вероятно, в знак скорби
по своему соплеменнику.
     В Манефе же все-таки победило исконно женское любопытство, поэтому она начала
разговор снова.
     - Что же ты так спокоен, так умиротворен? Где же она, о которой ты тут так
кричал? Что будет с ней?
     - Не удивляйся, я встретил случайно того пророка или не пророка, словом, того,
который исцелил царя...
     - Мануила?
     - Да, да, Мануила, в тот день, когда я приехал к тебе. В большой порфировой зале,
помнишь?
     - Помню, ну и что же?
     - Какая-то странная это была встреча. Люди, которые вели Фоти, это та девушка,
понимаешь?
     - Понимаю, понимаю.
     - Люди эти оказались из челядинцев самого императора, его интимные слуги...
     - Из гинекея, что ли?
     - Да, да, из гарема, как говорят неверные. Я попробовал с ними поспорить, вот
синяки и рубец на лбу и под виском, видишь? Там же и мальчишка крутился из нашей
деревни, из Филарицы. Я его плохо помню, родители его были похищены сарацинами. Он
как-то тоже заинтересован в освобождении моей Фоти...
     - Послушай! Я совершенно перестаю что-либо понимать. Если это был тот пророк
из Львиной ямы, что ему стоило воздеть руки и силой каких-нибудь заклинаний
освободить девушку, как он воскресил царя? Если она действительно попала в царский
гинекей, что ему стоит попросить самодержца и тот, без сомнения, подарит ее ему, ведь
он же подарил царю жизнь!
     - Ах, Манефа...
     - Видишь, я сама уже начинаю переживать за твою девицу. А может быть, это не
тот человек или он совсем не праведник?
     - Нет, но исцелил же он боголюбивого?
     - Тогда в чем же у вас вопрос?
     - Видишь, - Ласкарь раскрыл коробочку, в которой обычно на Востоке носят
притирания, лекарства или лакомства, и достал комочек жевательной смолы. Прищурился
на огоньки иконостаса. - Во-первых, этот пророк не один, за ним явно могущественные
люди. Во-вторых, как бы тебе сказать, чтобы ты меня правильно поняла с твоим
реалистическим разумом... Как бы тебе сказать? Я всю ночь провел у него во дворце, в
отведенной ему кувикуле. Не знаю, откуда он явился, кто он такой, но у него такой дар
воодушевить человека!
     - Во-первых, во-вторых, - проворчала Манефа. - Таковы вы, римляне,
византийцы... Только бы вам действие оттянуть, отложить! От этого вас наши девки и не
любят.
     Но тут она спохватилась, что находится перед святыми образами, припала к
подножию чудотворной Божией Матери Влахернской, собрав в себе все эмоции веры, на
какие только была способна. А рядом с ней припадал теряющий веру Ласкарь.
     В часовне были собраны иконы, обозначающие все этапы жизни Манефы и ее семьи.
Вот ее детская иконка - Георгий Победоносец, когда она была девочкой, ее тревожило: а
вдруг однажды Змий одолеет Святого Всадника и его Чудесного Коня? Она даже плакала
по ночам, и много труда нянькам стоило успокоить ребенка.
     Вот Христос Пантократор, вседержитель мира. Суровый, непреклонный лик,
напоминающий, что в мире нашем не все добро, что и добро должно быть с кулаками.
Совсем девчонку, плачущую, мятущуюся, больную от страха, ее выдали, почти что
выбросили, за старика по сравнению с ней, Ангела, у которого уже перебывало пять
десятков женщин, и каких женщин! А Пантократором ее благословили родители на брак.
     Божия Матерь Утоли мои печали, сама нежность, само терпение и ласка, какие
пальчики смуглые и мягкие, как обнимает она Младенца. Когда родился у нее первенец,
Манефа, хотя это и великий грех, старалась подражать этому Образу - мягкостью, и
нежностью, и терпением, и любовью безмерной.
     Но самая чтимая здесь - Богородица Влахернская, которая, как рассказывают,
найдена, обретена в этом городе лет двести тому назад. И явилась она простой бедной
девочке в час испытаний, когда враги, разбив городскую стену у местечка Влахерны,
готовы были ворваться кровожадным потоком, громя и убивая. Но Бог судил избавление,
икона чудотворная воссияла, враг бежал, столица городов вновь была спасена.
     Конечно, в доме Манефы не сам чудотворный лик, а его повторение. Дед Манефы,
тот самый, который был Хирург, ради зиждительства дома сего заказал хорошему
копиисту, затем приглашал окладчиков, они на чистом золоте и с жемчугом речным
сделали ей ризу - оклад.
     В тихом мерцании лампад Богоматерь Влахернская сама чем-то напоминала
римлянку - слегка продолговатым, что ли, овалом лица, смуглотою щек. Выразительные
брови сошлись на переносице, совсем как у ее Теотоки. Ах, эта Теотоки!
     С улицы послышался шорох колес, тпру возничего, приветственный возглас слуги,
звонкое и беспечальное "хайре" Теотоки.
     Манефа поднялась с колен, с трудом сдерживая нарастающий гнев.
Благорастворения души, которое пришло в ходе молитв, как не бывало.
     Тяжелым шагом вступила она в триклиний, где уже собирались к завтраку. Теотоки
объясняла почтительно склонившемуся перед ней историку Никите устройство колесных
шин, которых не делали в Византии, а Манефин сын прислал один такой экипаж из
Италии. Взглянув на тетушку, готовую метать молнии, Теотоки опередила ее:
     - Господа, господа! Что же это я не сообщаю? Глашатаи по городу объявили -
протосеваст Алексей удален от двора. Он получил хрисовул - императорский указ -
жить в своем имении до особого распоряжения.
     - Это государственный переворот! - воскликнул светлый старец Феодорит,
который чуть ли не питался у гостеприимной Манефы.
     Манефа, понимая, что всякая брань в адрес строптивой племянницы при гостях
неуместна, не нашлась, что сказать, кроме:
     - А царица, царица Ксения-Мария, что она?
     
    3
     
     Утро свежее, яркое, сочное, непривычное нам, людям севера, началось с того, что
кто-то тоненько плакал за дверью. Утихал и всхлипывал и плакал снова.
     Денис разлепил глаза, повернулся на жестком дворцовом ложе. Солнце висело
высоко над морем, и он понял, что надо вставать.
     Ему снился сон. Будто детство, будто мама купила ему новый комбинезончик. Но у
его сверстника лучше - с Микки-Маусом на груди. И Денис плачет от ревности и обиды,
а мама справедливо укоряет - как не стыдно! Денис проснулся, весь в ощущениях
детства, а здесь все та же византийская реальность - топот бесчисленных слуг по
коридору.
     От прошлой жизни, видать, остались только сны. Денис и там, в прежнем своем
мире, видел какие-то странные сновидения. Не этот ли мир, суматошный и цветной,
словно экран телевизора, виделся ему в тех снах?
     А кто-то продолжал жалобно стенать и плакать. Денис встал и распахнул дверь.
     В его кувикулу тотчас ввалился сидевший за дверью на корточках юноша в
обтягивающем зеленом трико, похожий на лягушку или змейку. Денис уже знал, что это
была униформа дворцовых скороходов.
     - Прости, - заизвинялся он. - О, прости! И объяснил, что протовестиарий,
начальник дворцовых служителей, велел ему отправляться на новую должность. Именно
сюда, именно к достопочтенному Дионисию из благороднейших Археологов, да будет над
ними надо всеми, всегда и везде Господня щедрость!
     - Чего же ты плачешь? - удивился Денис. - Значит, тебя ко мне на работу
послали? Но разве у меня камни надо ворочать или я кусаюсь?
     Молодой человек в лягушачьей форме объяснил, что служба в кувикулах у них, во
дворце, считается невыгодной, это равносильно понижению в должности. О, он знает, чьи
это интриги! Скороход дворцовый, если вовремя весть принесет или, подай Боже,
монаршее благоволение, он обол получит, а то и целый серебряный денарий. Едва ли уж
теперь ему добиться такого, увы!
     - Я для них, выходит, нищий, - усмехнулся Денис и подумал: "Так вскоре и
штатом обрастешь!" Поразительно, он поймал себя на том, что рассуждал точно так же,
как на том далеком раскопе: "Их же поить-кормить надо, зарплату изыскивать". - А
здесь феодализм развитой, глядь-поглядь - и пожалуют поместьем.
     Вчера в этой самой дворцовой кувикуле, отведенной Денису благодаря стараниям
маленького Фармацевта, его коллеги, он всю ночь просидел за разговорами с чудаком
Ласкарем, который за ним увязался. Старый воин, донкихотствующий и жалкий. С трудом
добыл ему кружку вина - во дворце, где все, от истопника до эпарха, только и делают,
что пьют и гуляют за казенный счет. Утром старик покинул его, сказав, что должен
появиться в доме, где квартирует.
     Теперь вот этот бывший скороход в красиво обтянутых ляжках. Нашел где-то
половую тряпку, метелку, но за уборку так и не принялся. "Э! - подумал Денис. - Да
ты, братец, с ленцой!" Таких он и на раскопе своем не жаловал.
     - Подай воды, - приказал он. За эти византийские дни и ночи Денис уже научился
изъявлять свою волю безо всяких "прошу" или "пожалуйста", волшебных всяких слов.
     Лягушка воды подал, но за уборку так и не принимался. Все стенал и жаловался
вслух, и Денис, поднаторевший в эллинской речи настолько, что мог уловить у
собеседника чужеземный акцент, спросил:
     - Ты что, не грек?
     - Ты хочешь сказать, не римлянин, мой господин?
     - Да, не римлянин, пусть будет так.
     - Я из Генуи, это на Западе. Здесь же мой отец имел мастерскую в порту.
     - А теперь уже не имеет?
     - О, он разорился!
     - Наверное, по проискам или каким-нибудь интригам?
     - Как ты проницателен, мой господин, именно так!
     - У вас у всех здесь происки да интриги. И ты, значит, добываешь семье на
пропитание?
     - О, синьор!
     - Ну, ладно. А за какие же интриги все-таки ты так понижен в должности?
     - Когда к нам был назначен новый протовестиарий, я не принес ему положенный
подарок.
     - Ах, вот как! Значит, взятки и у вас процветают. Тут я тебе могу помочь только
одним - просить протовестиария, чтобы он перевел тебя на другую службу.
     - О нет, милостивый синьор! Я остаюсь у тебя, буду тебе верно служить, хорошо
работать. Может быть, заслужу у тебя когда-нибудь звание оруженосца.
     - Почему оруженосца?
     - Но ты же, всещедрейший, ты магистр, чин имеешь таксиарха схол, по нашим
западным понятиям, ты - рыцарь, по-византийски - кавалларий.
     - Ишь ты! Я об этом как-то не подумал. Служа во дворце, ты, наверное, хорошо
изучил все местные порядки?
     - О, синьор! - заскромничал лягушка.
     - Ну, хорошо. А почему же ты все-таки решил оставаться у меня?
     - Ты очень хорошо разговариваешь. По-человечески разговариваешь с людьми. Мы
разорились уже пять лет, знаешь, скольких хозяев я навидался?
     - Представляю себе. Ну, раз так, давай знакомиться. Как же тебя зовут?
     - Ферруччи, мой господин.
     - И все?
     - Нет, есть еще родовое имя.
     - Какое же?
     - Очень громкое. Даже стыдно, что мы у этих восточных римлян...
     - Ну, говори, говори.
     - Де Колон.
     - Колон? Значит, Колумб?
     - Да, синьор, Колумбус - это по-латыни. "Чудеса! - подивился Денис. - Любой
историк-медиевист знает, что настоящее имя Христофора Колумба, генуэзца, открывшего
в 1492 году Америку для испанской короны, было Де Колон. Но чтобы в Византии ив
1180 году... Впрочем, где эти первооткрыватели, питомцы морей, в ту эпоху не шлялись!
- Денис усмехнулся. - Если верны мои предположения и подсчеты, я нахожусь лет за
триста до открытия Америки великим Христофором. Если так, Колумб, открыватель
материков, может прийтись праправнуком этому юному удавчику. Чудеса в решете!"
     - Что, синьор? Прости, я не расслышал...
     - Да нет, я так... А ты, представитель высокого рода, берись-таки за половую
тряпку и метелку, иначе, скажу тебе по-дружески прямо, придется отослать тебя к
протовестиарию.
     Вчера в вестибюле Большого Дворца Денис видел на стенах огромные медные
диски. Там были изображены знаки зодиака, вычисления орбит, календарь неисходимый,
то есть вечный, даже группировки предсказаний. Денис не был астрономом, но
космические верования, астрологические памятники - это же был его конек.
     Он отыскал и пересчитал все наклонения и орбиты, все поправки календаря.
Двадцать второго сентября должно было наступить осеннее равноденствие. И оно
наступило в свой срок, как наступает по ту и по ею сторону сознания... Да, но тогда
Мануил император умрет! Он умрет уже послезавтра - двадцать четвертого сентября
1180 года, уж эту дату-то Денис хорошо усвоил на византийских их семинарах.
     А что ж тогда они его воскрешали и лечили? И он теперь свеженький и даже на
молоденькой собирается жениться?
     Вот как раз случай проверить непреложность законов истории!
     Шутите - а как же быть теперь ему, Денису? Только что он обустроился как-то в
этом фантастическом мире, а теперь надо все заново? Все эти Фармацевты, Костаки,
Ферруччи, Ласкари, у всех есть здесь семьи, какие-то дети, разорившиеся папаши,
краденые невесты, черт побери, он же, Денис, одинок, одинок!
     Накануне, вчера, когда они столкнулись с этими парадно одетыми челядинцами,
которые волокли куда-то девушку, Денис потребовал, чтобы они остановились. То ли
властный его тон, то ли блеск офицерской цепи, но они остановились. Упала пелена, и
Денис увидел их практикантку, студентку четвертого курса.
     Но в то же мгновенье он понял, что это не она. Похожа поразительно, но все-таки не
она! Потом, настоящая Светка Русина не могла его тут же не признать, а эта только
щурилась от света, но смотрела на него равнодушно, как и на прочих своих мучителей.
     А рядом изнемогал от отчаяния чудной старик с острыми усами и мюнхгаузенской
бородкой. Ему челядинцы разбили в кровь лицо. Тут и шустрый Костаки внезапно
сломался и, позабыв про стремление непременно идти к какой-то таинственной особе,
стал указывать на девушку и кричать о справедливости и свободе. Невозможно было что-
нибудь понять.
     - Мы торопимся, господин, - предупредил Дениса главный челядинец. - Нас
ждут.
     И они многозначительно лязгнули рукоятками своих мечей.
     - Как тебя зовут? - наклонился к девушке Денис, просто не зная, как ему
поступить.
     - Фоти... - еле слышно ответила она, отворачиваясь от слепящего солнца.
     - Как? - не разобрал сразу Денис.
     - Фотиния, Фотиния, - в страшном волнении подсказал темпераментный Костаки.
- Помнишь, о господин, на пиратском корабле?.. То была она! Помоги же, помоги чем-
нибудь, ты же можешь все!
     А Денис все глядел в прелестное лицо девушки, не мог оторваться, и теперь он
чувствовал, что это все-таки она...
     Челядинцы вновь предупредительно лязгнули железом своих клинков.
     И тут на сцену выдвинулась новая активнейшая личность. Как говорится, откуда ни
возьмись появился Денисов коллега Фармацевт в мухоморовом хитончике и шляпочке
шестигранником, которая в Византии зовется тимпан.
     - Мой господин, - сказал он категорически Денису. - Советую не связываться с
этими вооруженными людьми. Это очень могущественные люди, я хорошо их знаю.
Ничего не поделаешь, пусть идут, куда шли, ведут, куда вели.
     Челядинцы уже не слушали никого, набросили на свою пленницу белый плат и
зашагали своим путем.
     Фармацевт напустился на Дениса:
     - Я тебе говорил, чтобы ты никуда не выходил, ждал меня? Что это за люди? - он
обвел рукою Костаки и странного старика. - Куда ты их ведешь или куда они тебя
тащат?
     Костаки он просто прогнал, заявив: господину сейчас не до тебя, приходи в другой
раз. Старикан с усами отстал сам.
     Фармацевт вытащил из-за пазухи целый пук пергаментных клочков и расписок,
которые оказались, говоря современным языком, ордерами на довольствие вновь
произведенного придворного и офицера. "Вот на кувикулу, то есть на жилье, -
перелистывал их Фармацевт не без некоторой доли хвастовства - вот мы, мол, какие! -
Вот предписание послать тебе слугу, вот на экипаж, то есть пару лошадей, тележку,
возничего..." Бюрократическая машина работает в Священном Дворце!
     Денис помнил из вузовской их хрестоматии высказывание латинского историка
Виллегардуэна, который подробно описал империю Второго Рима и ее столицу.
"Император римский один властелин всех этих богатств! - восклицает простодушный
франк. - Один владыка бесчисленных своих дворцов и помещений..." Да нет, это могло
только казаться человеку с Запада, потрясенному увиденным могуществом. К тому же
византийцы втирали ему очки, как могли.
     Священный Дворец, вернее, конгломерат роскошных дворцов, был, скорее, похож на
колхоз или на какую-то утопическую коммуну. Владыка, император, василевс, царь -
при всем множестве своих титулов - играл, скорее, роль символическую,
организующую, но не распорядительную ничуть. Все множество обитателей дворца,
каждый сообразно своему рангу и сословию, друг другу услужало, друг другу ревностно
подчинялось. Во множестве ведомственных столовых они ели, во множестве
ведомственных бань они омывались - и все это за государственный счет - наполняли
собой великое множество помещений, и весь этот отлаженный механизм крутился от зари
и до зари.
     Так оказался Денис в кувикуле, которая помещалась в корпусе обслуги дворца
Вуколеон и была похожей на нашу современную однокомнатную квартиру. Фармацевт
завершил свои заботы тем, что привел слугу с едой для Дениса, выслушал его рассказ о
том, кто была встреченная ими девушка под конвоем челядинцев, похмыкал, поковырял в
зубах и обещал чем-нибудь помочь. Затем он ввел в кувикулу старика, назвавшегося
Ласкарем. Оскорбленный, помятый, униженный, он всюду таскался за Фармацевтом и
Денисом, а когда они вошли в отведенную им кувикулу, Ласкарь опустился без сил на
мозаичный пол в коридоре.
     Фармацевт ушел вечером, вновь призывая никуда без него не выходить, носа не
высовывать. Ласкарь, весьма приободрившийся разговорами с Денисом, ушел под утро.
Денис остался один, на жестком каком-то, вокзального типа кожаном диване расставлять
по порядку события бурного прошедшего дня. Светка Русина - или Фоти? - вытеснила
из его раскаленной головы все волнения другие, но, по правде сказать, не хотелось бы
ему, чтобы это была она. Достаточно с того проклятого колдуна одной жертвы - его,
Дениса.
     Но что же предпринять? Бежать, скрываться, бороться как-то? Никто не гарантирует,
что в один прекрасный день за ним не явятся такие вот непреклонные челядинцы и не
поволокут его невесть куда. Но бежать для него сейчас это все равно что прыжок в ночь с
неизвестной высоты...
     Славный Фармацевт в шапочке тимпанчиком появился только к концу дня.
     - Поднимайся, господин! Поскорее, о избранник судьбы! Великие не любят, когда
их заставляют ждать!
     
    4
     
     Они вошли с задней стороны Большого Цирка, где за сумрачными громадами
Ипподрома, между какими-то еще более древними стенами, был вход для жокеев-
возничих. Везде стояла охрана - секироносцы с топориками, немногословные, как и те,
которые вчера увели загадочную Фоти.
     - Это люди кесариссы, - пояснил Фармацевт. Здесь он был в числе хозяев, даже
обменивался салютом по-римски - ладонью вверх. При таковых его возможностях и
золотой цепи Дениса никто их не остановил, ни о чем не спросил.
     - Сюда, - наконец констатировал он. Наклонившись под притолоку, они вошли в
низкую и темную галерею с толстыми столбами посередине. Видно было, что это
помещение под рядами амфитеатра, которые образовывали как бы ступенчатый потолок.
     Фармацевт раскланялся на все стороны и исчез, а Денис огляделся. Он находился,
очевидно, в манеже прасинов - цирковой партии синих. Колонны были декорированы
синими полотнищами, служители конюшен - иппархи - в синих длинных скарамангиях
вводили по очереди лошадей, предназначенных к сегодняшним ристаниям. Спины их
были покрыты синими попонами с золотым шитьем, к ним подходили старейшины
прасинов, смотрели зубы, проверяли дыхание, щупали копыта. Какие-то знатоки вели
шумный спор.
     А в глубине манежа стояла толпа каких-то очень богатых и знатных людей. Все они
были в одинаковых синих шелковых скарамангиях - кафтанах, щедро расшитых
золотом, и все, как на иконе, почтительно оборотились к одному человеку, стоящему
посреди них.
     Денис сначала принял этого человека небольшого роста за жокея, наездника,
известно, что наездники пользуются особой любовью тех, кто делает ставки на его лошадь
и надеется выиграть.
     Но это был не наездник, это была женщина. Со знанием дела она осматривала у
лошади зубы, даже лазила пальцами в рот, исследовать-десны. На ней была жокейская
кожаная куртка с подкатанными рукавами и кавалерийские брюки, так обтягивавшие ее,
что Денис машинально отметил - спортивные ножки! И понял, что это и есть кесарисса
Мария, Маруха, дочь императора Мануила, по крайней мере, их так показывают в
фильмах из монархической жизни.
     Кесарисса все время смотрела на вход, видимо, кого-то ждала. Увидев Дениса, она
прервала разговор с раззолоченной свитой и размашистым кавалерийским шагом
направилась навстречу ему. Сердце Дениса сжималось - все-таки это царевна!
     - Остановись, - протянула она руку. - Та, к которой ты приглашен, - это я.
     Совершенно не решив, что и как говорить с ней, Денис, как в каком-нибудь
"Багдадском воре" или "Старике Хоттабыче", положил ладонь на сердце и как можно
почтительнее склонил голову. Знал, что по византийским обрядам требуется пасть ниц.
     - Не тревожься, светлый юноша, - успокоила его кесарисса. - Мы знаем, откуда
ты к нам попал и как тебе с нами непривычно, нелегко. Все придет само собой.
     Следом за кесариссой подошел одетый в белый скарамангий с орлами молодой
мужчина с лицом арийским, у которого зубы не давали закрыться широкому рту.
"Райнер", - подумал Денис. И отметил точность придворного прозвища - Крокодил.
     - Вот и кесарь пришел на встречу с тобою, - сказала Маруха. - Мы озабочены
твоей судьбой.
     Денис вновь не счел ничего лучшего, как поклониться, подобно герою восточных
сказок.
     - Как тебя зовут? - спросила кесарисса, похлопывая хлыстиком по голенищам
сапог с двуглавыми орлами - единственной детали царского облачения, которая была
сегодня на ней. Денис молчал, разглядывая ее некрасивое лицо, словно выточенное каким-
то неумелым резчиком. И нос бесформенный, и рот без губ, и глазки свиные - надо же
быть такому соединению некрасивостей!
     - Говори! - приказал Райнер, как зубами лязгнул.
     - Это что, допрос? - хрипло произнес Денис, чувствуя, как холодный пот
разливается по спине, и отчетливо понимая, что иначе поступить не может.
     Кесарисса умиротворяюще положила ладонь на шелковый рукав мужа.
     - Не надо, не отвечай, если ты почему-либо не в себе. Мы все равно все о тебе
знаем, ведь мы же цари. Мы знаем, что ты привезен с Кавказа и прямо в Львиный ров...
     Дениса подхватывал задор риска.
     - А вот и не с Кавказа, ваше высочество. Я из города, который еще не основан. И
путь оттуда неблизкий - восемьсот лет!
     И добавил, чтобы смягчить остроту положения:
     - Готов служить вашим высочествам (тен ипсилотис), не жалея моих сил...
     Райнер сказал, растягивая слова, с грубым германским акцентом:
     - Это все результаты вашего, госпожа, любимца Сикидита и его чернокнижных
забав. Говорили же ему мудрые люди, не якшайся с дьяволами, рано или поздно что-
нибудь дьявольское получишь!
     "Негодяй! - подумал Денис. - У своего папаши, захудалого маркиза, ты в лаптях
дома ходил, а здесь на руководство всемирной империей претендуешь!" И не страшно
уже было совсем, наоборот, так и хотелось уколоть, задеть побольнее.
     - Госпожа! - продолжал Райнер, искоса поглядывая на Дениса, видимо испытывая
по отношению к нему ту же враждебность. - Столько дел! Мы еще не знаем о реакции
столичного охлоса на смещение протосеваста... А почему вы полагаете, что народ ликует?
А тут вы теряете время на беседы с каким-то мурином. Отдадим его палачу, тот
разберется, после доложит... А то и - фють!
     Кесарь ладонью ребром сделал знак, будто сносит голову Денису.
     "Ах, какой негодяй! - ненависть Дениса возрастала. И это было для него
совершенно новым чувством, потому что там, в тусклой советской действительности, он
не знал, что такое ненависть. - Ну, заяц, погоди! По сравнению с тобой у меня есть, по
крайней мере, одно явное преимущество: я точно знаю, когда ты умрешь, достаточно как
следует вспомнить итоги семинара..."
     - Будь милостив к пришельцу из другого мира, - сказала мужу примирительно
кесарисса. - За время пути он, вероятно, столько пережил!
     Денис поразился - он в свое время читал, что порфирородным детям давали
блестящее для своего времени образование. Был и писатель-философ - Константин VII
Порфирородный. Но как этой дочери своего времени удалось понять, что он перенесся из
одной плоскости мироздания в другую плоскость? Интересно, сумели ли это понять там,
наверху (он так и подумал - наверху!), его современники?
     А Маруха сочувствовала:
     - У тебя на том свете и родители остались, верно? Большое ли у вас там имение?
Женат ты или нет?
     Райнер молчал, презрительно отвернув крокодилью голову. А Денис что-то
бормотал, потому что от удивления забыл все греческие логограммы.
     Тут кесарисса усмехнулась, и улыбка ее уже была нехорошей, недоброжелательной.
     - Мне мой врач Фармацевт докладывал, что ты просишь о той девке... Что ж, если
ты с ней встречался в потусторонних мирах! Ох уж этот волшебник Сикидит, вечно он
перестарается... Но нам, как ты понимаешь, безразлично, с кем ты там встречался.
     Она приосанилась, приняла высокомерную позу и искоса смотрела на Дениса, какое
производит на него впечатление.
     "Не без кокетства девушка!" - отметил про себя Денис. Ему уже ничуть не было
страшно, наоборот - он понял, что они смертельно боятся его, Дениса, ждут, а вдруг он
что-нибудь такое выкинет?
     У входа в манеж замерцал свет факелов, толпа раззолоченных придворных из свиты
кесариссы оживилась. Сверху слышался дробный топот множества ног, осыпалась пыль,
толпа там усаживалась в скамьи амфитеатра. Кесарисса послала дисциплинированного
мужа узнать, в чем там дело. А сама, выпростав коленку, обтянутую великолепной
штаниной, сняла с нее пушинку и весело блеснула глазенками Нуф-Нуфа:
     - В конце концов, мы твои должники. Ты не обязан прилетать в иные миры, чтобы
исцелять царей. Порфирородной, конечно, по силам подарить благодетелю любую
девушку в государстве, но, пойми, самодержец обнадежен, что для него приготовляется
девушка, что дело только за разводом его с царицей, чего не дозволяет патриарх, может
быть, только этим и живет его угасающий организм...
     Она обернулась, разглядывая медленно приближающийся к ней строй раззолоченной
свиты во главе с Райнером, и закончила с угрозой в голосе, будто хлыстиком
прихлопнула:
     - Но смотри, потусторонний сморчок, не воображай, что мы тебя боимся... Если
что, у Марухи рука длинная!
     И ввиду уже приблизившихся придворных любезно добавила:
     - Мы отдали распоряжения, тебя обеспечат всем. В ближайшие дни решится
вопрос о выделении тебе имения в одной из провинций.
     Кесарисса навстречу вновь подошедшим подняла руку, словно Афина Паллада,
разрешая этим не соблюдать этикета, не падать ниц.
     Райнер выдвинул старика в ярко-красном облачении и горлатной шапке. Надо ли
здесь добавлять, что у всех присутствующих мужчин имелись бороды? Когда
представляешь себе картину византийского общества, заранее имей в виду, что все они
бородаты. "Дед Мороз", - отметил про себя Денис, тем более что старик имел в руке
посох с хрустальным шаром, в котором виднелась лошадиная голова.
     Это был гиппоиппарх, верховный распорядитель конских ристаний, то есть парада
лошадей и скачек. Он всепокорнейше доложил, что случайно узнал о неофициальном
прибытии высочайшей четы - кесаря и кесариссы в цирк, не был, увы, оповещен
заранее... Толпа же в амфитеатре узнала это каким-то образом и теперь бушует, требует
появления любимой царевны в императорской ложе.
     - Мы не облачены... - сказал Райнер, вопросительно глядя на жену.
     Маруха была страшно недовольна. В конце концов ее личное дело ездить, куда она
хочет. А превращать заурядные скачки в государственное мероприятие с ведением
протокола ей нет никакого резона. Но видать, кому-то это надобно, вот они и мутят народ.
     Гиппоиппарх в высокой шапке продолжал излагать программу выступлений. Между
заездами будут показаны человек-паук, дрессированные крокодилы (все невольно
покосились на кесаря), выйдет на канат блистательнейшая плясунья, питомица самой
Фамари, матери циркачей. Но главное, главное, что превращает мероприятие из
заурядных в празднество, - это Антиппа, сам великий Антиппа, гонщик из партии синих!
     Делать нечего. Гиппоиппарх торжествующе стукнул посохом, чины цирка пришли в
движение, стали перестраиваться, готовясь к парадной церемонии - шествию кесаря и
кесариссы в Кафисму - дворец ипподрома, в которой у каждого члена императорской
фамилии были свои апартаменты и свой запасной гардероб.
     Уходя, зоркая кесарисса усмотрела в рядах свиты своего врача Фармацевта, она
поманила его пальцем и, толкнув к Денису, повелела никуда не уходить, держаться все
время рядом, быть может, они еще пригодятся.
     А ипподромная суета усиливалась. Полоскались разноцветные стяги цирковых
партий. Шли зрители - неспешные попы и их осанистые попадьи, пригородные
крестьяне приехали целыми семействами, распрягли лошадей в ближайших харчевнях -
фускариях, несли с собой и закуску в узелочках, и лакомства. Не стесняясь присутствия
плебса, двигались высокомерные аристократы, даже бритоголовые рабы, если у них были
деньги на билет, деловитым шагом входили профессионалы - гонщики, конюхи,
мойщики лошадей. Ипподром ведь это целая вселенная!
     Бег колесниц еще не начался, а цирковая чаша гудит от нетерпения. "Си-ни-е!" -
хором кричит одна часть трибун. "Зеленые!" - скандирует другая. И все бьют в ладоши.
Торговцы свистульками во всю мочь рекламируют свой разноголосый товар, какие-то
оркестрики настраивают свои нехитрые инструменты. Толпа темпераментна и
нетерпелива, какой может быть только причерноморская толпа. "Зев-гма! Зев-гма!" - это
уже пригород столицы приободряет свою команду: "Зевгма, не подкачай!"
     Тут появился Фармацевт, так же внезапно, как и исчез. Пристроился с Денисом в
конец шествия за Марухой, говорил ему, зябко засунув рукав в рукав:
     - А ты не скорби о той твоей девушке... Я поговорил тут кое с кем и узнал: некая
Фотиния от имени кесариссы содержится в монастыре Пантепоптон, это неподалеку
отсюда. По-видимому, кому-нибудь в подарок приберегается, а то и самой обители, все
Комнины очень богобоязненны... Так вот мне посулили выдать на эту Фотинию
дарственный хрисовул!
     Денис, уже понимающий, что получить на какую-то рабыню императорский
хрисовул невозможно, да и не нужно, выразительно усмехнулся. Фармацевт не обиделся и
сам засмеялся:
     - Ну, считай, это я соврал. Но что Фотиния содержится в монастыре - это точно, и
ты скоро в этом убедишься.
     Кесарисса излагала дело несколько иным образом, и Денис хотел сказать и об этом.
Но шествие пришло в движение и стало быстро продвигаться к лестнице.
     И вдруг над Большим Цирком раздался резкий крик медных фанфар.

10
     
     Врачи, конечно, оказались вновь под стражей, и Фармацевт умолял Дениса не
соваться, переждать лихое время. Но тот, повторив, что он не врач, а еле-еле прогнозист,
то есть даже не предвещатель, пошел бродить по залам, до отказа наполненным
придворными, в надежде где-нибудь встретить кесариссу Маруху. Он ее боялся не
больше, чем какую-нибудь андерсеновскую Снежную королеву, а ведь обещала она
отпустить Фоти или кто у них теперь под этим именем...
     Как ни странно, колокола и звонницы молчали, ничего не извещая о кончине
монарха. Духовенство, надев скорбное облачение, толпилось на клиросах, не приступая к
заупокойной службе. Медники бросили свои молотки, а шорники свои шила и стояли
посередь улиц под мелким дождем, будто ожидая знаменья с неба.
     Высший синклит империи собрался вокруг одра, где лежал усопший, уже не в
порфировой зале, а просто там, где застигла его разрушительница всех надежд и
разрешительница всех противоречий. Патриарх уже не раз вопрошал министров и
царскую семью - начинать ли? И высшие чины империи находились в таком разброде,
что никто не мог взять на себя смелость просто махнуть рукой...
     Зеленые осмелели, стучали посохами, требуя вернуть к власти протосеваста Алексея.
Прасины отвечали недружно, да к тому же новость у них открылась сногсшибательная -
первый министр Агиохристофорит перешел на сторону зеленых и тоже требовал
возвращения протосеваста.
     - Где ж его найти-то? - спрашивал в толпе придворных верблюд Феодорит,
которого еще именовали светлый старец. - Небось Мануил перед кончиной так его куда-
нибудь запсил, что его и не найдешь.
     Слушая подобные разговоры и споры при дворе и чувствуя, как народ "зеленеет",
Денис понимал, что готовится серьезная смена правительства, а про них, врачей,
предсказателей и прочих, начинают забывать. Вдвоем с Фармацевтом они пристроились
за медной витой колонной вестибюля, ожидали, что будет дальше.
     К полудню солнце свежее, словно искупавшаяся богиня, вышло из пелены облаков и
дождик прекратился. По анфиладам Священного Дворца прошел человек, при имени
которого придворные зашевелились, как саранча в мешке.
     - Врана! Разве он не в Болгарии? Все чаще упоминалось имя принца Андроника,
двоюродного брата царя, который все еще жил в ссылке.
     Врана и другие генералы, приблизясь к смертному одру, отдали воинские почести
императору, и тотчас суровый патриарх дал команду начинать службу. Загудели колокола
Византии.
     - Почтеннейший Дионисий из рода, . Археологов! - пропищал возле Дениса
лягушонок, точно такой, каким еще недавно был его Ферруччи. - Извольте, господин,
следовать за мной, порфирородная вас призывает.
     В служебной комнате без окон, с тускло горящими канделябрами, Маруха в простом
сером гиматии, похожем на рясу, решала государственные проблемы в полном
одиночестве. Даже кесарь Райнер не решался нарушать ее уединения и обретался в
прихожей с бравыми кавалерами из своего окружения.
     - Мы сейчас уходим, - сказала она без обиняков, увидев Дениса. - Бог знает,
когда свидимся.
     У Дениса, по правде сказать, сердце екнуло. Он знал все эти средневековые штучки.
Перед уходом возьмут да и зарежут.
     - Спасибо за все, - пыталась улыбнуться она. - Хотя уж если ему суждено было
умереть, пусть лучше умер бы в тот день, чем сегодня. Но на все воля Божья, а тебе
спасибо за прямоту.
     Денису и раньше было жаль Мануила, а теперь жаль и его дочь, но помочь-то он не
мог никак.
     - Я выполняю свое обещание о той девке, о которой ты просил. Которая в
монастыре Пантепоптон. Вот грамотка, бери...
     Денис несколько удивился ее обороту "о девке...". Ведь она подробно
информирована о том, кто эта Светка для него, кто эта византийская Фоти. Но отнес это за
счет треволнений дня.
     - Теперь скажи, посланец небес, - прищурила она и без того поросячьи глазки. -
А в какой день и час умрет мой супруг, кесарь Райнер? Говори, не бойся, дарую тебе
жизнь.
     - А зрение? - заявил спокойно Денис, хотя момент, надо признать, был рисковый.
- А глаза? Вы, римляне, утверждаете, что не имеете права отнять жизнь, дарованную не
вами, и сплошь да рядом отнимаете зрение - Божий свет!
     И подумал: эк я разговорился!
     А Маруха подняла на него голову и посмотрела с пронзительной опять же печалью.
     - Дарую тебе и свет, симпатичный предвещатель! Живи, будь счастлив, только
говори мне правду, мне только правда нужна.
     Проклиная былое студенческое легкомыслие и непосещение семинаров, Денис
напряг всю память, мысленно пробежал и Успенского, и Каждана, и даже перевод
Акомината.
     - Кесарь Райнер умрет в будущем году. Придет узурпатор, и он умрет.
     - А... я?
     - И ты... Прости, ты умрешь с мужем своим в один день и один час.
     Молчали, слышно было только похлопывание хлыстика по бедру Марухи. Из-за
двери доносился гул придворной жизни. В памяти всплыло птичье имя... Да, да, странное
имя, да - это оно!
     - И вас убьет какой-то Птеригионит.
     - Кто? - во всю мочь закричала кесарисса, вскакивая. - Не может этого быть! Ты
лжешь, чужеземец, это все не так!
     На счастье Дениса, дверь распахнулась, там стоял весь взмыленный, буквально с
пеной на зубах кесарь Райнер, а за ним торчала растерянная свита.
     - Скорее, всесветлейшая! Врана занимает все проходы! Скорее, лошади готовы!
     Несмотря на всю суету, Маруха успела повернуться к Денису и одарить его
улыбкой. Денис на всякий случай отскочил в сторону, и кесарисса со своими
приспешниками унеслась прочь, как стая чертей.
     А по залам дворцов, предшествуемая угрюмым Враной и жирным
Агиохристофоритом, двигалась похудевшая и бледная, но все такая же белокурая и
приветливая царица Мария, которая в девичестве звалась Ксенией. Она вела за руку
юношу с невыразительным испитым лицом. Нижняя губа у него бессмысленно отвисала.
     Высшие чины империи ликовали безмерно и провозглашали:
     - Да здравствует император римлян Алексей Второй, сын Мануила, автократор,
самодержец, христолюбивейший во веки веков!
     
    11
     
     - Я нашел его, господин, вот он!
     Костаки указывал на Ласкаря, который независимой походочкой приближался к
Денису на перекрестке возле бань Зевксиппа. Бравый пафлагонец в последнее время
приободрился, закрученные усики торчат воинственно, хохолок и бородка устроены по-
модному.
     - Слышите, Ласкарь, - сказал ему Денис. - Вы забыли? Мы идем в монастырь
Пантепоптон с грамоткой кесариссы, попробуем вызволить вашу Фоти... Если так, как вы
рассказываете, она только вас и должна признать, все остальные в ее представлении -
недруги. Без вас никуда.
     Отправились к монастырю втроем с Костаки. Возбужденный же Ласкарь никак не
мог привести свои чувства в порядок: утром в своих постоянных хождениях он случайно
попал в народные беспорядки. У него на глазах толпа громила дома чиновников, убивала
людей.
     - Только бы дорваться! - сокрушался он.
     - А порфирородная Маруха и ее сиятельный Райнер укрылись у алтаря Святой
Софии, - сообщил информированный Костаки.
     - А нам дай Бог удачи в монастыре, - нацелил их Денис.
     Костаки еще накануне было поручено узнать, где находится вход в этот
таинственный монастырь. Тот порасспросил и узнал, что является он частью древних
катакомб - подземного города под центром столицы, в которых теперь угнездились
павликиане.
     - Павликиане! - вскричал Ласкарь, воинственно распушая усы. - Мой дедушка
был павликианин!
     - Ах, дедушка! - обрадовался Костаки. - Вот вы и докладывайте, раз дедушка. А
я вообще не люблю всякую там ученость.
     Денис с любопытством поглядывал на чудака Ласкаря. Он, правда, хорошо помнил
павликиан по своим занятиям, но одно дело семинары и источники, а другое живой внук
исторического персонажа.
     - При чем тут ученость! - ворчал Ласкарь. - Павликиане очень многие вообще
были неграмотные люди, темнота. Однако ратовали за справедливость, за всеобщее
равенство...
     - Чтобы все у всех отнять и на всех поделить! - захохотал бесцеремонный
Костаки. - Вот-вот! Это же чистый грабеж! Так и мой хозяин Маврозум рассуждает,
кровавая пиявка. И еще заявляет о себе: лучший, мол, павликианин это я!
     Ласкарь был крайне недоволен, что дерзкий мальчишка, раб осмеливается вообще
встревать в его, акрита, разговоры, да еще с уважаемым пришельцем из иных миров. Он
принялся доказывать правоту своего дедушки, а Костаки подначивал, уверяя, что чистые
разбойники они, эти павликиане, жители катакомб, хотя и прикрываются учением
апостола Павла.
     Этого уж благородный пафлагонец перенести спокойно не мог. Замахал руками, как
ветряная мельница, выпучил глаза, стал похож на седого рака. Вокруг стали
останавливаться прохожие, тем более запретная тема - павликиане. А Ласкарь
живописал подробности по рассказам своей бабушки - деда-то он в живых не застал. У
них и цари были свои, и целая армия. В походы ходили!
     Денис пробовал его остановить - куда там! И про Фоти его ему напоминал.
"Увлекающаяся какая натура", - думал Денис. Тем более под аккомпанемент иронии
Костаки.
     Пришлось Денису элементарно топнуть на него ногой. С этими взрослыми детьми
надо было привыкать быть командиром.
     Мимо них в какой-то ничем не примечательный погреб или кирпичный вестибюль
спускались и оттуда поднимались самые обыкновенные люди.
     - Кажется, пришли! - воскликнул Денис, и, поддаваясь всеобщей иронии,
предложил: - Молитесь!
     Но эти большие дети со всей серьезностью принялись молиться. Ведь они были из
двенадцатого века!
     Пройдя по кирпичным, а потом и мраморным полутемным переходам, они попали в
какой-то зимний сад, открытую галерею внутри роскошного здания. Цвели кусты и
благоухали розы, по выметенным дорожкам прогуливались монахини. Откуда-то из-за
колоннады распространялся запах вкусных блюд.
     - Санаторий высшего класса! - определил Денис. Тут их перехватил привратник,
которому Денис вручил грамотку кесариссы. Тот отнесся к печати порфирородной без
особого пиетета и послал за начальством монашенку, подметавшую тропинки.
     Явилась суровая игуменья, запеленутая, как черный кокон, в сопровождении еще
более чопорных инокинь. С подозрением взглянула на Дениса и его спутников, грамотку
приняла словно готовую взорваться бомбу, но печать Марухи облобызала с умилением и
даже, удостоверившись в ее подлинности, свершила малое коленопреклонение.
     - Фотиния? - переспросила она голосом ностальгическим, как у какой-нибудь
дворянки из разоренной усадьбы. - А кто же у нас Фотиния? Ведь у нас нет никакой
Фотинии.
     Вот те на! Впрочем, Денис и предполагал, что все чем-нибудь подобным закончится.
     - Эй, поищите там Фотинию! - крикнула игуменья в пространство.
     - Я - Фотиния, - вдруг сказала стоявшая неподалеку монашенка с метлой. Но на
нее никто не обратил внимания.
     "Действительно, нелепо, - подумал Денис, - в византийском женском монастыре
искать женщину только по имени Фотиния так же вероятно, как в нашем институте только
по имени Светлана".
     Раскрутив грамотку кесариссы, игуменья сосредоточенно ее изучала (хочет уверить,
что умеет читать, - раздражался ее медлительностью Денис). Наконец закрутила ее
вновь, облобызала и с поклоном передала игуменье. Та в том же порядке раскручивала,
изучала, закручивала, лобызала и передавала следующей.
     - Ух! - страдал от ярости Денис.
     Игуменья же завела неспешный разговор с Ласкарем, которого она безошибочно
определила как самого светского в этой компании человека. О погоде, об урожае, о
катакомбах, даже о нечестивых павликианах. Обратилась она и к Денису, в котором она
также безошибочно узнала командира:
     - Не правда ли, хорошая погода для сентября? Денис сдержанно ответил, что на
Босфоре круглый год хорошая погода.
     - А вы откуда к нам изволили прибыть? Денис высказался в смысле, что
пафлагонские...
     - Ах, пафлагонские! - вздохнули все монахини сразу.
     - Ведут, ведут! - оживились они. Среди кустов замелькала женская фигура,
которую, как это любят делать в Византии, вели, накрыв с головой покрывалом. Ласкарь
от радости оторопел, а Костаки восторженно потирал руки.
     Но Денис отнесся к этому скептически.
     - Разверните! - потребовал он. И стало смешно - как в каком-нибудь
хозяйственном магазине.
     Монахини изобразили священное негодование. Игуменья же не спешила подавать
знак, а сторож не сдергивал покрывало с приведенной фигуры. Все это усугублялось тем,
что стоявшая поодаль девушка с метлой упрямо повторяла:
     - Нет, это я Фотиния! Фотиния - это я. И объясняла кому-то стоявшему рядом:
     - Уж больно там мужики пришли хорошие за Фотинией. Я хочу с мужиками этими
отсюда уехать.
     Денис поймал себя на том, что пытается перевести на греческий язык русскую
пословицу про кота в мешке. Выхватил у сторожа шнурок от покрывала, которым
венчалась приведенная фигура.
     Там стояла, закрывшись обеими ладонями, негритянка, чернокожая девушка в белой
тунике.
     Дальше произошла сцена совершенно неописуемая. Инокини принялись уверять, что
это и есть та самая Фотиния, которая принадлежит кесариссе. А господам не все ли равно
- белая, черная? Перед Богом все равны. Та же, которая с метлой, продолжала громко
уверять, что Фотиния это именно она и готова тотчас идти, куда прикажут.
     Ласкаря стал бить нервный кашель, Костаки, потеряв свой обычный задор, сжимал
кулаки, а Денис совершенно спекся в такой византийской ситуации.
     Поняв, что ни ту, ни другую Фотинию посетители не хотят брать, игуменья подала
малозаметный знак сторожу. Он, при поддержке монахов и монастырских рабов, пошел в
атаку на Дениса и его товарищей, и те через малое время увидели себя на прежнем месте,
то есть на углу Августеона и бань Зевксиппа.
     Они брели по центральной улице Меса. Все лавки и заведения были закрыты, по
мостовой словно промчался буран или некий огнедышащий дракон. Валялись обломки,
головешки, рванина, тележные колеса и прочий мусор, будто его специально сюда кто-то
завозил. Только что фракисийская фема Алексея Враны в пух разогнала шествие
недовольных синих. Часовые Враны и сейчас стояли на перекрестках в медно-красных
панцирях и с пурпурными перьями на шлемах. А в лавке за закрытыми ставнями кого-то
мордовали: "Хочешь свободы? Свободы хочешь?" - и тот кричал натужно.
     Денис не мог не размышлять: что же это было со стороны кесариссы, эта
чернокожая Фотиния? Ошиблась ли Маруха или очередной ее порфирородный выверт?
     - Теперь осталось лишь к павликианам, - сокрушался Ласкарь. - Иначе нам Фоти
нашу не найти. Но эти могут все!
     И тут они услышали далеко позади голосок, словно зудение комара, кто-то догонял,
молил дождаться. Обернулись и увидели бегущую вслед ту самую чернокожую в
развевающемся покрывале.
     - Не отвергай меня! - кричала негритянка. Догнав и еле отдышавшись, пыталась
встать на колени перед Денисом.
     - Господин... Я не язычница, я рождена во православии! Меня окрестили
Фотинией, это мое имя!
     - Чего же ты хочешь, Фотиния? - спросил как можно приветливей Денис.
     - Светлые девы выгнали меня из обители. Ступай, говорят, за своим хозяином, у
него на тебя грамотка есть. А нам, говорят, чужого добра не надо...
     - Но мы тебя отпускаем на свободу. Если нужно, мы напишем какую-нибудь
грамотку.
     - О нет, нет! Одна я умру с голоду или попаду в публичный дом. Давай я буду
твоей рабой!
     - Вот заковыка, - почесал в затылке наш Денис. - Что же с ней, братцы, делать?
     - Це-це-це! - промысловый Костаки дотронулся до его локтя. - На рынке в
Зевгме за такую дадут две литры серебра!
     И тут Денис с наслаждением отпустил ему подзатыльник, вполне сознавая, что
впервые в жизни ударил живого человека.
     
    Глава третья
    ДЕТИ МГЛЫ
     
    1
     
     Девять дней лежал священный василевс в главном храме столицы, а во всех, даже
самых малых святилищах империи днем и ночью шла заупокойная служба. На десятый
день врата Святой Софии растворились и оттуда вышли ликторы с топориками, затем
императорская почетная стража рядами по шесть. Народ на площади Августеон не то что
встал на колени - он пал ниц. Ведь Мануил был его кумир!
     Царь давно предчувствовал приближение смертного часа. Начались припадки,
которые врачи определяли по-разному, но все сошлись на одном - это были происки
врага рода человеческого.
     Однако больной вел себя заносчиво. Мудрый Феодосии увещевал его покаяться, ибо
настало время позаботиться о душе, об оставляемом царстве, но - нет! Ссылаясь на
неких оракулов, тот рассчитывал легкомысленно, что еще займется любовными делами и
обратит в развалины вражеские города. Каяться же, полагал он, ему не в чем, так как два
своих главных царских дела он исполнял добросовестно - отгонял неверных от границ и
истреблял инакомыслящих.
     Впрочем, всевозможные астрологи, чтобы повысить свой авторитет, наговорили ему
страстей. И столкновение звезд сулили, и губительные ураганы, мор, бескормицу, гибель
миллионов. И в этом он проявил себя как заботливый хозяин и попечитель: приказал
заготовлять пещеры, чтобы уберечься от звездных бурь, стекла велел тряпьем заклеивать.
Помогая ему копать убежища, вить канаты, запасать продовольствие, лицемерные
льстецы сами шушукались, что, мол, от чиновничьего головотяпства больше народа
погибнет, чем от природного голода. Или - где вы ищете стекла, чтобы их заклеивать от
урагана, разве в простых хижинах у нас стекла есть?
     В конце лета Мануил слег, таким и застал его Денис, чудесный исцелитель.
Внезапное выздоровление василевса вызвало всеобщий энтузиазм. Главное, не надо было
страшиться космических бурь, предвещаемых чародеями, и прятаться в норы, как крысы.
И вдруг царь действительно умер, окончательно умер, и никто к этому не был готов.
     Поэтому нужно было не менее девяти дней, чтобы получилось достойное
погребение. Чтоб созрела народная скорбь, чтобы отрепетировались службы, процессии,
порядки, чтобы каждый чин империи - а все полноправные римляне были отнесены к
какому-нибудь чину - определил свою роль в этом спектакле.
     Вслед за императорской гвардией двинулось шествие хоругвеносцев. Впереди,
предшествуемый стражей, печатавшей шаг, был несен лабарум Константина - священное
знамя Римской империи, на котором впервые в истории был запечатлен знак Христа.
Именно это знамя дает христианскому государю право на обладание миром!
     Дорого бы дал западный владыка, пресловутый Фридрих Барбаросса, претендующий
на мировое господство, чтобы заполучить себе этот лабарум!
     А следом со ступеней Святой Софии стекает целый поток знамен, значков, хоругвей,
инсигний, флагов. Здесь и почти истлевшие трофеи Карфагенской войны, побед над
готами и освобождения Рима, истребления болгар и похода в Палестину. Даже
сомнительные победы Мануила над агарянами были обильно представлены в этом музее
знамен. Пусть Мануил терпел там поражения, но ведь не бежал он, не сдавался же в плен.
     Прибывшие из лучших церквей канонические хоры возгласили вечную память.
Народ внимал как завороженный, да и лучшего зрелища трудно было себе представить.
Тридцать семь лет и восемь месяцев процарствовал Мануил, сменились целых два
поколения, люди просто привыкли, что царь Мануил есть всегда, как вечный Бог на небе.
     Сам ведь ходил на войну, не нанимал стратегов в чужих краях, в походах же, как
обыкновенный воин, прост был и доступен. Да, но войско его мало было боеспособно,
слишком много пышности, генеральских амбиций. А противник, воюя без всяких правил,
на легконогих сарацинских конях обходил его со всех сторон, уводил толпы пленных...
Да, но, переняв у врага партизанские методы войны кочевников, Мануил все-таки
остановил это разорение и обеспечил стране длительный мир.
     - Кирие елейсон! - гремели хоры. - Господи, помилуй!
     Выдвигал на лучшие должности иноземцев, всевозможных итальяшек и
французишек, не владевших даже по-гречески, щедрою рукою раздавал оклады, имения,
титулы. Да, но прямо заявлял, что римляне, или византийцы, изнежены, поручать им
ничего нельзя, любое дело проспят или провалят.
     - Упокой, Господи! - пели хоры, а им подпевал весь многотысячный народ на
улицах и площадях. - Иде же несть печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная!
     Облегчал жизнь простому народу, снижал подати, запретил монастырям иметь
крепостных, сурово наказывал взяточников. Но это одной рукой, а другой подачки знати и
фаворитам направлялись целым потоком, уличные раздачи, бесплатные зрелища,
ненужные и пышные постройки.
     "Боже вседержителю, царю небес, буди ему милостивый судия, остави ему
прегрешения его вольные и невольные..."
     А сколько казненных, сосланных, ослепленных, брошенных на съедение зверям,
замученных на каменоломнях! Этот деспот, кстати, не препятствовал, чтобы его
(обвиняли?) критиковали за убийства и казни. Он любил повторять: вам нужно
спокойствие? Пусть у народа будет страх!
     Ликторы и хоругвеносцы прошли изрядную часть пути и достигли площади Тавра. А
самый катафалк императора, увитый белыми лентами и украшенный цветами, все еще
никак не может двинуться из-под сводов Святой Софии, настолько длинна и сложно
устроена процессия. Идет духовенство различных рангов: горбоносый старый патриарх,
которому тоже есть что вспомнить об усопшем, митрополиты в пурпурных, палевых,
фиолетовых, шафрановых и других облачениях, архиереи в златотканых ризах. Вливаются
на площадь Тавра, пение духовенства воздымается под небеса: "Се есть жизнь
бесконечна!"
     На площади Тавра, иначе называемой форум Быка, на громадном гранитном
постаменте высится медный бык, наклонивший рога. Когда-то каким-то императором он
также привезен как трофей, после разгрома одного из языческих храмов Малой Азии.
     Денис обошел серый монумент Тавра с тем, чтобы откуда-нибудь удобнее
наблюдать прохождение живописной процессии. Мысли, обуревавшие каждого
византийца по поводу эпитафии Мануила, были понятны и ему.
     Городской эпарх Каматир, тот самый сугубый правдолюбец, который, если помним,
на ужине у Манефы печалился, что не может занять должность патриарха, оказавшись в
должности эпарха, постарался себя показать. Был составлен подробнейший план участия
всех граждан в шествии, каждая более или менее приличная семья получила место на
улице, за порядок на котором и отвечала, со всеми своими чадами и домочадцами,
родными и близкими. В этом ей помогали разнообразные чины полиции, самыми явными
были стражники из варваров, которых легко было узнать: у них на голове был
запоминающейся формы бутылкообразный шлем, как у Афины Паллады.
     Денис пристроился у подножия гранитного куба с гигантским быком, наблюдая
бесконечные ряды проходящих мимо с пением попов, думая, как они, по существу,
однообразны, несмотря на кажущуюся пестроту одеяний. При помощи официальной
церкви Византия сумела создать то, казалось ему, к чему в истории стремилось немало
цивилизованных обществ, - максимальное однообразие индивидуумов, отдельных
граждан. Ему казалось, что они не более отличны друг от друга, чем, например, пчелы
золотые в улье... Но внутреннее противоречие тут же вступало с ним в спор, подсказывая
обратные примеры, хотя бы Сикидит, одноглазый пират, Ферруччи-лягушка, Теотоки...
     - Всё идут и идут, чинуши проклятые, - ворчал законопослушный гражданин,
держа в руке веский кулек, в котором находилась полученная им бесплатная царская
раздача, выглядывали аппетитные колбаски и даже ломтик сыра. - Когда закончится у
нас это засилье бюрократии?
     - Который час? - поинтересовался он у Дениса. - Шестой час стоим, аж борода
взмокла!
     Кстати, по поводу все той же бороды. Хорошо, что Денис оставил "на том свете"
свой бритвенный прибор. До этого он никогда не ходил небритым, а здесь пришлось ему
какую-то гадость запустить - ножницами подстригал. В Византии борода есть
политический паспорт, люди, говорят, кончают самоубийством, если не формируется
борода. В политических целях бороду даже подклеивают чужим волосом - после
убийства императора Иоанна Цимисхия его роскошнейшая борода, смущавшая знатных
дам и первых министров, оказалась фальшивкой... Рабам и солдатам бороду носить не
положено в знак того, что они неполноправные граждане.
     - В глазах рябит, - доверительно сообщил Денису обладатель продовольственного
кулька. - И идут и идут, как сукины дети.
     Видно, желание почесать язык было у него непреодолимей страха попасться на
крючок стражей уха.
     - Сколько шествует одних Комнинов! - загибал он пальцы на свободной руке. -
Алексей протосеваст раз, затем Алексей царевич, наследник, значит, два... Алексей,
которого зовут Левша, три. Есть еще Алексей четыре и Алексей пять. А вот шествует со
своими многочадцами Иоанн Комнин Толстый. Говорят, Комнины во всем первенство
любят брать. Этот действительно уж толстый так толстый! А клиентов своих привел, а
челядинцев - воистину сарацинское воинство!
     - Дурень ты, - отвечал первому законопослушному гражданину второй,
расположившийся по другому боку Дениса. Он несколько перебрал от глубокой печали,
поэтому и покачивался, и язык у него заплетался. - Дурень ты, больше никто. Если бы не
царские бюрократы, хотел бы я посмотреть, чьи бы ты сейчас кушал бесплатные
колбаски...
     Денис с любопытством прислушивался к этому гласу народа, понимая, что самому
ни во что вмешиваться нельзя.
     И вдруг ему на плечо упало большое светлое кольцо из конского волоса. Это была
серьга, и притом серьга Теотоки!
     
    2
     
     Теотоки кивала ему сверху, рядом с ней улыбались еще какие-то совсем незнакомые,
но тоже дружественные женские лица.
     Деловитый эпарх Каматир по знакомству предоставил Манефе для участия в
похоронах (по способу "кричи-махай") целый приступок гигантского постамента Быка.
Плотники обнесли его перилами, приделали лестнички, и Манефа разместилась там со
своими моськами, горничными, Икономом, приживалками и просто симпатичными
молодыми людьми. Получилось нечто весьма тесное, но веселое, похожее на московский
трамвай. Кроме самой Манефы, все, оказалось, уже были знакомы с Денисом, приветливо
ему подмигивали, приглашали поскорее забираться к ним наверх.
     - Вот это Ира, - отрекомендовала Теотоки, позволяя Денису в тесноте поцеловать
себя в щечку. - Она влюблена в вас, сеньор, по уши и даже выше. Так что, знакомя вас, я
рискую!
     Грациозная беляночка не переставала смеяться, разглядывая Дениса.
     - Но сначала с деспотой Ангелиссой, - предупредила Теотоки. - Без
представления тетушке - ни-ни. И прошу, про мистические ваши авантюры пока ни
слова!
     И она подвела Дениса к матроне, насколько позволяла теснота площадки.
     - Это Дионисий, из Археологов, я тебе рассказывала...
     - Благословит Бог, - важно ответствовала Манефа. В жаре и оглушительном
звучании хоров она уже плохо все воспринимала. И продолжала растолковывать
невидимому соседу, стоящему о другой ее стороне: - Ну что ж, если василевс у нас дитя,
это даже к лучшему, такая простота сердца! Пусть опытные педагоги подбирают ему
игрушки - и по политике, и по воинскому делу.
     - Но сознайся, всепочтеннейшая, - отвечал ей собеседник, и Денис узнал
хрипловатый и вечно возмущенный басок Ласкаря, пафлагонского акрита. - Ни в законе
божеском, ни в законе человеческом нет, чтобы младенец был женат, обвенчан и чтобы
жена у него была взрослая женщина...
     Теотоки показала Денису небезызвестного Ангелочка в весьма воздушных одеяниях,
который с утра уже клюкнул и мечтательно заводил глаза.
     - Акоминат, - представился его сосед, благообразный молодой человек, как раз из
числа тех, кто соблюдает культ бороды.
     "Акоминат, Акоминат... - напряг память Денис. - Что-то очень уж знакомое.
Вертится на языке - Акоминат..."
     - Археологи? - в свою очередь, рассуждал Акоминат, который числил себя в
специалистах по части генеалогии. - Это откуда же такие? Что-то очень восточное -
Трапезунд, Колхида, Фанагория?
     Здесь тоже шел свой разговор о политике. Никита Акоминат заверял, что силой
естественного хода вещей все придет к воцарению Андроника, который ныне в опале. Об
этом чернь кричит на всех перекрестках.
     "Андроник I Комнин? - вспоминал Денис. - Был, был вроде такой монарх в
восьмидесятых годах XII века... Если поднапрячься, можно и точнее вспомнить. Зверюга
был и демагог, пуще всех прочих".
     В том же духе высказался и Акоминат.
     - Народ, он что? Мало ему было твердой руки при Мануиле, царство ему небесное?
Забыли, что ли, басню, как Юпитер лягушкам царя посылал и что из этого вышло? С
Андроником будет еще похуже...
     - Ни-ки-та! - коснулась его веером Теотоки. - Побойся же ты Бога, вот его,
принца Андроника, родная дочь...
     А принцесса эта, Ира, ничуть не волнуясь политической аттестацией папеньки,
только и делала, что взирала на Дениса, как на некое божество. И лицо ее, светлое,
осмысленное, казалось само источником лучей.
     - Эт-то моя не-ве-ста! - с расстановкой произнес вновь перегрузившийся
Ангелочек, в том духе, что он не даст ее обижать. Но на него никто и внимания не
обратил.
     Никита принялся оправдываться, уверяя, что для таких личностей, как принц
Андроник, "сильная рука" есть лучшая похвала.
     - И! - смеялись собеседницы, взмахивая веерами и попивая сок, который
приготовил им со льда заботливый толстяк гном Фиалка. - Не отговоришься теперь,
милый Никита!
     - Я все передам отцу, - обещала Ира. И непонятно было, серьезно она или шутит.
     - Плюнь на них, принцесса, - все так же с расстановкой предложил Мисси
Ангелочек.
     Денис не вступал в разговор. Из-за запаха перегретых солнцем тел и каких-то
базарных духов, которыми был обильно надушен гном Фиалка, до него донесся
неповторимый аромат лаванды. И стало ему грустно.
     Ах, запахи, вы есть, казалось бы, самая ничтожная сила, а на самом деле вы самая
сильная малость! Забываются ласки и благословения, тускнеют цвета и краски,
растворяются в пространстве времен, а какой-нибудь малый запах, посторонним
незаметный аромат вдруг переворачивает все вверх дном и заново воскрешает чувства и
мысли.
     Наверное, почувствовала это и Теотоки и напустилась от нечего делать на Фиалку.
     - Что ты надо мной здесь навис? Распарился весь, прямо так и пышешь! И откуда у
тебя такие ядовитые духи?
     Фиалка поспешно отодвинулся, и Денис в тесноте попал на его место. Теперь
Теотоки оказалась прижатой к нему и лицом к лицу с ним. Завороженно смотрела снизу
вверх на загорелое лицо Дениса и пробивающуюся бородку, а он взгляда не мог отвести
от ее блестящих слегка выпуклых глаз.
     - Итак, я выхожу замуж, - внезапно заявила ему она и почувствовала, что из
жалости к самой себе у нее выступает слеза. И словно продолжала прерванный разговор:
- Как видишь, замуж.
     - Очень жаль, - так же неожиданно отвечал Денис, вместо того чтобы поздравить
или еще что-нибудь. - Поли симпону.
     - Ты придешь ко мне на свадьбу, - продолжала она, уже плохо соображая, что
говорит.
     Нервными пальчиками взяла шнурок от его офицерской хламиды и принялась
крутить.
     - А до свадьбы как? - автоматически спросил Денис, понимая, что говорит
глупость.
     - Я сама к тебе приду... - изломала она линию бровей. - Скажи, где ты живешь?
     Но не пускаться же было здесь в объяснения лабиринтов Большого Дворца! Тут как
раз и тетушка Манефа заметила, что молодежь, занявшись обсуждением своих проблем,
сидит совсем уж непочтительно - спиной к траурному шествию. Матрона обратилась к
племяннице с соответствующим вразумлением.
     Тут ее собеседник, Ласкарь, заметил, что совсем рядом находится и Денис. Он
буквально затряс Манефу.
     - Матушка, всепочтеннейшая! Изволь обратить внимание. Ведь среди твоей свиты
находится мой друг! Это тот благороднейший Дионисий, который воскресил василевса в
первый раз, тот самый чародей!
     Манефа пожелала побеседовать с ним снова, все поворачивались к вновь
обретенному волшебнику так экспрессивно, что квелые перила трещали. Теотоки
взмахнула густыми ресницами, словно косила траву:
     - Ах, вот как! Это вы, сударь, оказывается, тот мистик... Надо на всякий случай
держаться от вас подальше...
     А сама в тесноте уж так к нему прислонилась, что Мисси Ангелочек ревниво заявил:
     - Ах, если воскресил в первый, почему не воскрешает во второй? Во всяком случае,
занимался бы своим прямым чародейским делом, не ходил бы, не смущал чужих
принцесс!
     На что отвечал, сверкнув глазами, революционно настроенный усатый Ласкарь, тоже
успевший клюкнуть разбавленного хиосского:
     - О нет, господин Дионисий, ответь им. Не будем больше воскрешать царей,
никаких деспотов и тиранов!
     Шествие все шло и шло, тысячные процессии попов и чиновников все потели в
толстых ризах под жарким, благодатным солнцем. Матушка Манефа все ворчала на своих
мосек и приживалок. Удивительно беленькая среди загорелого византийского народа
принцесса Ира смеялась над подругой:
     - А, будущая госпожа Врана, вы, оказывается, влюблены? Вот вы где теперь у меня
сидите! И показывала ей миниатюрный кулачок. Теотоки же от полного неустройства
жизни напустилась на верного Фиалку, сосредоточенно работавшего в жаре опахалом:
     - Умерь свой пыл, ты сокрушишь наши прически!
     
    3
     
     Денис возвратился, полон переживаний. Значит, мир, в котором он очутился по воле
судьбы, не фантом, не мираж? И даже очень весело можно жить в этом мире? И никогда в
своей жизни он еще не чувствовал ничего подобного! И она выходит замуж!
     У дверей своей пресловутой кувикулы он остановился. Слышался звон струн,
развеселые голоса. Этого еще не хватало!
     Поднял занавес и увидел медный таз с горячими угольями, на которых скворчало
жареное мясо, а вокруг располагалась целая компания с кружками в руках. При входе
Дениса все почтительно встали.
     - Простите, синьор, - стал объясняться Ферруччи. - Мы думали, вы задержитесь
на заупокойной мессе.
     Присутствующие улыбались дружелюбно, без всякого фарисейства и заискивания.
     - Это мои родственники и друзья, - представил Ферруччи. - Они пришли меня
навестить, у нас, у итальянцев, такой обычай. Вот мой папаша, о котором я вам
рассказывал. Бывший оружейник, а сегодня неисправный должник казны.
     - Де Колон, - старик приставил ладонь к вязаному колпаку, будто отдавая честь.
     "Вольница!" - подумал Денис, которому, когда он возвращался домой, так
хотелось отдохнуть от многоголосья дневного. К тому же он успел проникнуться
византийским чопорным духом и его раздражало это фамильярное радушие по-
итальянски.
     - Колумбус, значит?
     - Да, да, синьор. Колумбус, де Колон. "Еще один предок великого мореплавателя",
- усмехнулся Денис, а Ферруччи продолжал:
     - Его, то есть моего отца, время от времени сажают в долговую тюрьму, а время от
времени выпускают. Вот сегодня он на воле, поэтому мы собрались.
     - Неразумные они, которые меня сажают, - пожаловался Колумбус-отец. - Не
дают мне заниматься моим ремеслом. Вернули бы мне патент, я бы быстро казне свой
долг отработал.
     - А вот это Пьетро, - указывал дальше по ряду Ферруччи. - Он самый младший
из Колумбусов. С большим трудом удалось устроить на мое место, то есть дворцовым
скороходом. И это как раз еще один повод для нашей встречи.
     Опять шумели, а Денис подумал: "Значит, не считаешь теперь мое место
невыгодным?"
     - Это Бьянка, - представил Ферруччи совсем юную девицу, а она вся вспыхнула
при этом, как умеют вспыхивать только очень светлые блондинки. - Ее матрона зовет
просто Белянкой, а мы в нашей фамилии зовем ее Ля Коломба, то есть Голубкой. Правда,
она похожа на голубку?
     - Да ну тебя! - Бьянка закрылась веером.
     - Эта голубка, бедная, как и все мы, вынуждена впрячься в общее семейное дело. За
наши долги она отдана в услужение известной вам Манефе Ангелиссе. Та сегодня на
похоронах, поэтому Голубка с нами здесь.
     И тут Денис увидел, что кто-то в его ногах все-таки распростерся. Это была та самая
чернокожая Фотиния, которую они нашли в монастыре Пантепоптон, которая сама за
ними побежала вдогонку и которой он велел идти в его кувикулу. Денис ее поднял.
Доброе, похожее на сморщенный уголек личико юной негритянки умоляло даровать ей
милость.
     - Мы займемся ею потом, - величаво объявил Ферруччи. - А сначала, синьор,
вам остался неизвестен здесь только Амадей, вот он! Он силач, он добряк, он отпетый
мореход, корабельщик, но он не из фамилии Колумбусов, а здесь он потому, что он
приволакивается за моей сестрой, за Голубкой. Хочет быть ее женихом, но не решается,
потому что она ведь крепостная!
     - О, Ферруччи! - вспыхнул теперь краснощекий и мужественный красавец
Амадей.
     - Ну что ж, братцы, - сказал Денис, к которому вернулась его обычная ровная
веселость, он даже потер руки. - Если бы вы еще и покормили голодного паломника,
вернувшегося с похорон императора!
     - О! - с энтузиазмом вскричали все присутствующие.
     Прежде чем усадить его на (председательское?) хозяйское место, чернокожая
поднесла ему фаянсовый рукомойник с полотенцем, а Ферруччи на нее указал:
     - Считайте, синьор, что эта рабыня ваше самое удачное приобретение последних
дней. А поглядели бы вы, какова она с метелкой или со сбивалкой масла, какие она при
этом людоедские песенки поет!
     "Чудеса! - думал Денис, насыщаясь. - Словно я сижу в кругу своей
археологической бригады, все шутят, все друзья..."
     Ферруччи же продолжал свои остроты и доострился до того, что заявил:
     - Уж до того эта чернокожая Фотинья хороша, что если вы сами на нее не имеете
видов, синьор, можно я на ней женюсь?
     Поднялся хохот и иное выражение эмоций, а бедная Фотиния заплакала. Бьянка уже
не в шутку хлопала брата веером по голове. Колумбус просил извинить сына за не совсем
удачную шутку.
     - Кстати, - заметил Денис. - А как же мы будем ее звать? Как тебя звать, сирота?
     Оказалось, что Тина. Природное имя свое она тоже сказала, но оно состояло из
шипящих и цокающих, поэтому было совершенно непроизносимым.
     - Вот! - доказательно заявил Ферруччи. - Я же говорил - людоедка!
     Разлили вкусный напиток, привезенный из Генуи, кьярабьянка - белое светлое.
     - Как же все-таки дошло до долговой тюрьмы? - спросил Денис старшего предка.
- Может быть, вам вернуться на родину?
     Колумбус раздумчиво развел руками.
     - Вы здесь иностранец, добрый синьор. Мне сын рассказывал историю вашего
прибытия из стран гиперборейских. Вы, вероятно, ослеплены блеском царского золота и
роскошью одежд...
     И он поведал о сирых и бездомных, коих тьма тем, о катакомбах, переполненных
отверженными, о распавшихся связях и разрушившихся устоях...
     "Будто современный учебник истории читаю, - подумал Денис. - Так и режет, как
какой-нибудь Литаврин или Каждан".
     А старший Колумбус, войдя в лекторский пыл, поднял указательный палец:
     - Само общество резко разделилось: там (наверху) ангелы света, там (внизу) дети
мглы! И не бывать уже между ними согласия.
     - А что же вы не возвращаетесь в Геную? - повторил Денис свой
сакраментальный вопрос.
     - Да, - признал папа Колумбус, - конечно, там дышится посвободнее и грабежа
такого зверского нет... Но там, синьор, своя мафия, к ее законам ой как привыкать! К тому
же важно и то, что там жизнь попроще, поскучнее. Нет такого блеска и комфорта, как
здесь. А мои дети уже все здесь рождены.
     Ферруччи, который оказался на все руки мастак, настраивал мандолину. А папа, в
его возрасте большой любитель политики, не мог остановиться:
     - Нас скоро всех пожрет Венеция, владычица морей. Да, да, эта самая Венеция,
бывшая наша провинция! Мануил, чувствуя опасность, под корень иссек ее отсюда, но
она следит за нами тысячью глаз своих шпионов и подкупленных чиновников, уськает
западных королей - приходите, мол, возьмете все голыми руками!
     "Ах ты. Господи! - подумал Денис. - Если бы тебе было еще дано знать, что
спустя двадцать четыре года придет четвертый крестовый поход и сокрушит в прах всю
эту мощь и великолепие!"
     Между тем из двери то и дело высовывалась головка Фармацевта в тимпанчике, он
почему-то не желал входить. Пришлось Денису встать, выйти.
     - Что это за люди? - спросил с трепетом Фармацевт.
     - Как что за люди... Мои друзья, а что? - Денис почему-то чувствовал себя
неловко и не понимал, почему он должен оправдываться.
     - Ты не знаешь этих людей! А вдруг это какие-нибудь стражи уха?
     - Я отвечу в твоем же духе, - улыбнулся Денис. - Чьи уста чисты, тот не станет
опасаться за уши.
     - Но ты же господин и должен держать людей на расстоянии... - не прекращал
наставлять мухоморчик, который вдруг оказался злобным - глазенки его сверкали.
     - Послушай, - прервал Денис. - Не будем рассуждать об этом. Скажи лучше, где
там твоя кесарисса? Передавал ли ты, как я просил, что в монастыре оказалась не та Фоти?
Или устрой мне аудиенцию...
     Фармацевт забормотал, что кесарисса находится под арестом, нелепо взмахнул
рукавами и куда-то унесся. Денис замечал в нем все более несуразностей. Да и вообще,
кто он таков?
     В кувикуле между тем составился ансамблик. Ферруччи пел, остальные подпевали, а
Голубка смотрела на своего Амадея.
     
Он верит, что увидел свет
В угрюмом золота сиянье,
В алмаза дьявольском мерцанье
Или в соитии монет -
Он только там увидел свет!
Но не дано вовек ему
Купить любви простого сердца
И приоткрыть доверья дверцу
За все сокровища ему
И хоть на миг развеять тьму,
И хоть на миг развеять тьму!

Глава четвертая
    ПАФЛАГОНСКАЯ ФЕМА
     
    1
     
     Море бесилось. Ветер порывами налетал, захлестывал волны яростно, будто некий
циклоп Полифем, пасущий овец, гнал кудлатые стада, кидался в пенящиеся водовороты и
исчезал в необозримых просторах Евксинского Понта - кто сказал, что это
гостеприимное море? Какое же оно гостеприимное - холодное, чужое, неприветливое
море.
     - Бр-р, Каллах! - сказал всадник, кутаясь в теплый плащ и стараясь развернуть
коня спиной к пронзительному ветру. - Сидели бы мы сейчас у жаркого очага!
     - Что ж, принц, - отвечал его спутник, лошадка которого проваливалась в песок и
потому никак не могла попасть за скакуном первого. - Вы сами обещали почтенному
Пупаке встречать их конвой у Орлиного гнезда. Вот оно - Орлиное гнездо.
     - Кто знал, - принц сбивал с себя дождевые капли, - что будет этакий шторм.
     Каменистая гора, пересекая берег, вторгалась в морской залив бесформенными
скалами.
     - Кроме того, - подпрыгивал в седле Каллах, - разве с вами усидишь в
тепленьком месте? Не здесь, так коченели бы где-нибудь на охоте. Разве вас удержишь,
когда на дворе сезон?
     Принц рассмеялся и загородил лицо перчаткой от напора ветра. Другой перчаткой
обвел окрестные холмы.
     - А помнишь, Каллах, года два назад мы с тобою тут бывали по делам охоты? Здесь
кругом виноградники были, баштаны, народищу полно, шла уборка... А теперь пустыня,
как после пришествия Антихриста!
     - Да вы же знаете, кто в этом виноват. Иноверцы то и дело налетают, вытаптывают,
выжигают. На что им наши виноградники, им пустырь нужен, баранту свою пасти...
Державнейший наш царь, простите меня великодушно, он держался тут политики ни
мира, ни войны!
     - И куда же они сбежали отсюда, куда они делись?
     - Кто, ваше высочество?
     - Ну, виноградари эти, возделыватели баштанов?
     - О, эти в столицу сбежали, нищенствовать да попрошайничать. Хуже дело с
пахарями, с женщинами, с детьми. Эти небось слезы льют горькие в Багдаде или в Каире,
угнанные, в рабах.
     Принц привстал в стременах - пара стремян была подарена ему крестоносцами,
римляне же стремян не знали, ездили охлюпкой, - из-под руки обозревал окрестность,
все повторял: ай-ай-ай!
     - И нам бы все-таки не отклоняться от дороги, - предупреждал Каллах. - А то
эти разбойники легки на помине. Сейчас и пожалуют!
     Теперь, пока они таким образом разъезжают у кромки прибоя, разъясним, кто они
такие. Это и есть знаменитый Андроник Комнин, двоюродный брат покойного Мануила-
царя. У него было множество различных званий и титулов, он тоже носил титул
протосеваста, что в более точном переводе означает "первосвященный", но титул этот
носил совершенно светский характер. Протосевастов в империи было несколько,
напомним, что протосевастом был Алексей Комнин, первый министр правительницы.
Поэтому гордый Андроник любил называть себя иноземным титулом "принц", и
обожавший его народ звал его просто "принц".
     Тут их оруженосцы, тоже на конях, в купе ореховых деревьев, голых по случаю
зимы, замахали руками и стали показывать на перевал. Там быстрее ветра, словно тени в
дурном сне, проносились вереницы всадников, обгоняя друг друга.
     - Это они, - мрачно констатировал принц. - Что им нужно? Не хотят же они
меня в плен захватить? Уж я-то с ихним султаном в мире живу.
     - Нет, наверное, дело хуже, - Каллах, его камерарий, соскочил с коня и проверил
подпруги коней принца и своего на случай внезапной скачки. Сколько было в истории
случаев, когда высокородные оказывались в рабах только из-за того, что подпруга
подвела!
     - Наверное, - продолжал камерарий, возвращаясь в седло, - они,
первосвященный, за твоими людьми охотятся, за конвоем твоего Пупаки.
     - Откуда они могли узнать?
     - О, принц, в столице есть немало желающих на шпионаже подработать в пользу
разбойников этих.
     - Да, ты прав, ты прав... И агаряне, они ведь очень хитрющие звери!
     Они подскакали к своим оруженосцам под купою орехов, соскочили на песок.
Загородившись конями, на фоне блистающей игры морских волн, они были менее
заметны. "Береженого Бог бережет", - уверял Каллах.
     - Говорил я, надо было сабель сто с собою брать, - ворчал он. - У них тут,
клянусь святыми мощами, за горой небось целое полчище стоит.
     Принц его не слушал, всматривался в мощеную ленту римской дороги, уходящую в
глубь гор. Оттуда должен был появиться ожидаемый караван или конвой.
     И вдруг что-то произошло. Иноверцы с гортанными кликами понеслись назад,
некоторые описывали круг, как будто готовые вернуться, и все-таки скакали назад. Через
полчаса они окончательно исчезли за кромкой горизонта, как память о злом сне.
     Принц улыбнулся:
     - Намял им, видимо, бока уважаемый Пупака. И тут же из-за серых монолитов
скалы Орлиного гнезда стали показываться на неспешных конях люди Пупаки.
     - О-ге! - завидев принца, стали приветствовать его стратиоты, поднимая копья и
потрясая ими. Из тесной расщелины Орлиного гнезда выезжало все больше людей и
повозок, начинали заполнять приморскую равнину.
     - Где же славный Пупака?
     - Он едет в конце каравана, где повозки с ранеными. Нет, нет, он сам не ранен, но
там одного акрита только что поцарапало. Его подлечивают на ходу, чтобы не замедлять
движения.
     Перед сумрачным принцем потянулся караван, сформированный в столице,
сопровождаемый конвоем из стратиотов Пафлагонской фемы, поэтому и называвшийся в
просторечии - конвой. Бравые стратиоты ехали все как на подбор усатые, в трофейных
восточных кольчугах. Два молоденьких попа в новых бархатных камилавках ехали на
ушастых мулах к месту своего служения, в новые приходы. А вот целая толпа теток,
несмотря ни на какие передряги сумевших на столичном базаре сделать бизнес и
возвращавшихся с песнями и остротами, в том числе по поводу стратиотских усов.
     - Отец!
     Ба! Какими судьбами! Да это же его собственные, принца Андроника, дочери -
старшая, Эйрини, Ира, и младшая, Феофила, Фия. Старшую мы уже знаем, а младшая
была еще совсем девочка, любящая с некоторым вызовом наряжаться: хотя был пост, но
на ней красовался серебряный тимпанчик и прозрачный покров, который вообще-то в
дорогу не надевают.
     - Я очень рад, очень рад, девочки... Удивлен только, меня о вас не предупреждали.
Что-нибудь случилось?
     - Мама узнала, что от вас пришел конвой. Говорит, поезжайте к нему, тут такое
может завариться! А мне как раз очень был недосуг, у нас же свадьба! Ты знаешь Теотоки,
племянницу Ангелиссы, которую ты всегда перечницей называешь? Да не Теотоки,
Ангелиссу! Представляешь, она за Врану выходит, да не Ангелисса, а ее племянница,
Теотоки, моя подруга. А ведь ему семьдесят лет! Да не Ангелиссе же, а жениху, жениху,
Вране... Ах, папа, тебе бы всегда шуточки только шутить!
     - Хорошо, хорошо, вы приехали, мы очень рады. Поезжайте на усадьбу, а там со
всем разберемся, кто жених, кому семьдесят лет...
     Пока принцессы разговаривали с отцом, из многочисленных их повозок с
имуществом повылезала челядь - пучеглазые горничные, затрапезные няньки, шуты,
приживалки, замшелые какие-то монахи, наверное, учителя. "И это в столице мира живут!
- подумал Андроник. - Где хоть они таких набрали?" Ира скомандовала ехать, и они,
перестав осматривать принца, полезли обратно в повозки.
     - Ге, Фамарь! - воскликнул Каллах, ухватив за полу одну из принцессиных
спутниц. - Ты-то как здесь оказалась? Дозвольте, ваше высочество, с нею переговорить,
это моя старая приятельница.
     Накрашенная, насурмленная, изрядно потасканная жизнью Фамарь, завидев Каллаха,
протянула к нему руки, и тотчас ветер сорвал с нее шляпку и шарфик и понес к берегу, а
свита принцесс с оханьем и визгом пустилась их ловить.
     Андроник рассмеялся и отправился дальше, в конец каравана. Каллах, шедший за
ним, спросил:
     - А вы знаете, пресвятейший, кто эта дама, Фамарь?
     - И кто же эта дама?
     - Сразу видно, что вы давненько в столице не бывали.
     - Ну кто же, кто же?
     - Это главная циркачка в столичном ипподроме. У нее даже прозвище - Мать
циркачей.
     - А что же она делает при моих дочерях?
     - Не знаю, господин, может быть, уроки дает?
     - Опомнись, Каллах, какие может давать уроки принцессам Мать циркачей?
     В конце каравана, чтобы не смущать впереди идущих лошадей, передвигалась
неуклюжая повозка, запряженная ко всему равнодушными волами. В ней ехал тот, ради
которого, собственно говоря, и посылался весь этот конвой.
     Это был дрессированный для охоты индийский леопард, экзотическое клыкастое,
усатое и вечно сонное существо. На подошедшего сюзерена оно не удостоилось сначала
даже и взглянуть, пока один из погонщиков не стегнул бичом по прутьям клетки. Тогда
леопард изволил приподнять свою огромную кошачью голову и взглянуть на людей
заранее ненавидящим взглядом.
     - Ничего, мы с тобой подружимся, - как равный равному, усмехнулся ему принц.
     Целое село надо было продать, чтобы купить этакого красавца. Вернее, даже не
купить, а перекупить, и из-под носа самого Мануила, который тоже был большой дока до
охотничьих утех. В комплекте с леопардом продавался и его дрессировщик - смуглый и
щекастый индиец в чалме и с несчастными черными глазами. Сложив ладони, он
преклонился перед властелином, и тот ему тоже отпустил его долю поощрения.
     А вот и Пупака, озабоченно идет от последней фуры, где был помещен раненый.
Принц тоже пожелал взглянуть, и ему приподняли борт у повозки. Внутри на седельных
подушках лежал в забытьи немолодой уже воин с задиристыми усиками и бородкой.
     - Кто это? - спросил принц.
     - Ласкарь, местный житель, возвращался из столицы.
     - Как, из тех Ласкаридов?
     - Да, пресвятейший, из тех. И еще родственник Ангелов.
     - Смотри-ка! Что ж я его не знаю?
     - Он ведь акрит, то есть пограничный поселенец. А жизнь акрита известна, тот же
отшельник, только вместо молитв и песнопений у него погони и атаки.
     - Что же он едет один, если он акрит? У любого акрита есть и слуги и оруженосцы!
     - Не знаю. У него какое-то деликатное дело было в столице...
     Ласкарь стонал и хрипел, он ничего не понимал, не чувствовал. Возница
сердобольно менял у него на лбу компрессы. Стрела попала в самое сращение шеи, где
она сходилась с ключицей. Кончик стрелы был вынут неумело - рана кровоточила,
хлюпала при дыхании.
     - И врачей-то хороших нет, - соболезновал принц.
     - А твой Евматий?
     - Мой секретарь? Ну, он поэт, а меня пользует лекарствами, которые я сам
прописываю себе.
     Андроник пощупал пульс раненого на виске. Пульс был сильный, хотя и частый. Бог
даст, природа возьмет свое.
     - Да зачем он ездил в столицу? Тяжба какая-нибудь?
     - Невеста у него пропала. Выкрали, что ли...
     - Ну и не нашел?
     - Как видишь...
     - В нашей небесной державе что с возу упало, пиши пропало. А как он с вами
попал здесь в эту передрягу?
     - Когда перед Орлиным гнездом иноверцы пытались нас припугнуть, в атаку на нас
пошли, мы все молчали, терпели, хотя как они нас ни обзывали. А этот акрит нам
заявляет: "Как вы можете терпеть? Они не только вашего царя и ваш народ обматерили,
они не пощадили самого имени Богородицы вашей, царицы небесной..." И как схватил от
повозки дубовую оглоблю...
     - Ясно, - усмехнулся принц точно так же, как усмехнулся на леопарда. - Есть
еще люди в нашем царстве. Ну а что там на стогнах и на торжищах столицы столиц?
     - В столице столиц все кипит. Все чают твоего возвращения. Обе Марии грызутся с
переменным успехом.
     Новый василевс гоняет обруч. Твоя всепресветлейшая бывшая супруга, вручая мне
обеих твоих красавиц, да будет над ними благословение Божие, на словах тебе велела
передать: пора!
     - А что говорит мудрец Сикидит?
     - А он говорит, что виноград еще не созрел, чтобы уже пришел к нему давильщик...
     - О, вот это сказано! Виноград еще не созрел! - принц даже захохотал, снял шлем,
под которым оказалась вязаная шапочка. Снял шапочку, под ней обнажилась совершенно
лысая голова. Принц принял у Каллаха полотенце и вытер свою лысину досуха. - А что
же сам-то великий чародей к нам не жалует? У нас уж половина столицы, я думаю,
перебывала, несмотря на войну.
     - У него какие-то заботы в потустороннем мире. Я тебе рассказывал, как при мне,
еще на Кавказе, он вызвал с того света не то духа какого-то, не то даже диавола. Так тот
теперь у него буянит, помощника его убил, мирного аптекаря.
     Андроник резюмировал: каждый раз, как конвой приходит, новостей на целый год
хватает. И велел трубить поход на самый уже Энейон, его усадьбу.
     Стратиоты загалдели, стали вспрыгивать в седла, выезжать попарно на дорогу,
поблескивая остриями копий. Скрипя, потянулись повозки и фуры. Из одной из
громоздких, переваливающихся на ухабах фур какие-то мордочки - мужская лукавая и
женская наивная, негритянская - вовсю кланялись проезжающему мимо принцу.
     - Это кто же такие? - спросил принц у Пупаки.
     - Не знаю точно. По-моему, это домоправители какого-то царедворца. Едут
вступать во владение усадьбой, пожалованной их хозяину. А хозяину их усадьба вроде
пожалована за то, что он исцелил царя Мануила, который теперь в бозе почил...
     - Пупака! - засмеялся Андроник. - Волосатое ты наше чудо! Да ты же только что
рассказывал про этого царедворца, что он, возможно, диавол, что ты присутствовал, когда
его вызывали с того света! Тот самый, вероятно, что аптекаря убил и все прочее. Ты
сознаешь, простодушный, что это одно и то же лицо, а?
     - Не знаю, не знаю... - крестился в смятении Пупака. Тут фура с имуществом
таинственного царедворца попала в ухаб, и ее тщетно пытались выдернуть. Пупака
вразвалочку подошел, поправил свои воинственные космы, ухватился за колесо, вякнул,
крякнул - и мигом выдернул.
     - О-ге! - кричали восторженные стратиоты. А принц отъехал к клетке леопарда,
все никак не мог па него налюбоваться. Сам себе казался зверем, одиноким,
отчужденным...
     Но время его еще впереди.
     
    2
     
     Над императорскими дворцами взошла холодная зимняя луна, и все вокруг
превратилось в рождественскую картинку - полушария куполов, зубцы кипарисов,
серебряная дрожь залива.
     Денис и Фоти пробежали по дворцовым переходам куда глаза глядят и выскочили на
хозяйственный двор. Среди зарослей бурьяна высилась куча старья - ломаные шкафы,
какие-то троны, освещенные мертвенным светом луны.
     - Направо, направо, - потянул девушку Денис. Ему казалось, там должны быть
ворота на улицу. Но она вырвала у него руку, а когда он пытался схватить вновь, ударила
его - да сильно!
     От неожиданности Денис чуть не закричал, отшатнулся. Она же кинулась за какую-
то помойку, и след ее простыл. Вот те раз! Видимо, она приняла его за очередного
мучителя.
     Денис пал на землю, в какие-то тоже репейники, уполз, затаился. Сердце билось
отчаянно.
     Как быть? Где теперь ее искать? Как убедить ее, что он друг?
     И еще - что теперь делать ему самому? Он понятия не имел, как ориентироваться в
столице столиц, а тем более глубокой ночью. Он знал, более или менее, дворец, точнее,
цепь дворцов, протянувшуюся от моря до моря. Можно было бы по переходам,
анфиладам, коридорам добраться до его, Дениса, законной кувикулы, к которой он уже
как-то привык.
     Но он же убил человека! Человека он убил! Ему представилась жалкая головка
Фармацевта с разинутым ртом. Черт знает что теперь эти византийцы с ним, Денисом,
сделают, аж мурашки забегали по спине. Хотя ведь он же защищался - изменник
Фармацевт кинул в него горшком, в котором была какая-то горючая смесь. Вероятно, тот
самый знаменитый греческий огонь, которым они запросто сжигали флоты и сарацинов, и
норманнов, и русских...
     В бурьяне, несмотря на зимний сезон, продолжалась своя субтропическая жизнь.
Кузнечики ловили мошек, лягушки ловили кузнечиков. Все друг друга ловили и ели.
     Вдруг напряженный слух Дениса различил в толще трав какое-то не то
похрюкиванье, не то плач. Кто-то поворачивался на трескучей подстилке, укладываясь
удобнее. Это она!
     Стараясь уподобиться охотящемуся хорьку, Денис бесшумно пересек бурьян и
ринулся на свернувшуюся клубком Фоти. Схватил ее за запястья, всем весом навалился,
подавляя сопротивление.
     - Тихо, тихо, ради Бога, тихо! Я не враг, не враг, я пришел тебя спасти, спасти...
     Ночь уходила за горизонт. Луна полюбовалась своим застывшим царством и,
довольная, стала спускаться с высоты. Послышались разудалые песни - кто-то из
знатных обитателей дворца в сопровождении массы прихлебателей возвращался с
гулянки. Звонарь в часовне охраны пробил четвертую стражу ночи.
     Куда же все-таки податься? Денис помнил, что она, эта Фоти, была захвачена
пиратами где-то возле Амастриды. Значит, расположил он, в первую очередь надо думать
о том, как переправиться через Босфор. В юности он увлекался детективами типа Чейза
или мадам Кристи и хорошо запомнил правило криминалов: после преступления уходить
на как можно большее расстояние, пока тебя не успели хватиться.
     И он устремился бегом между заборами и штабелями дров припортовых кварталов.
Собаки рычали вслед из-под подворотен, а Фоти не отставая бежала следом, хотя руки
ему так и не дала.
     Там, где экзотичный Золотой Рог впадает в Босфор, где застыл под луною лес
корабельных мачт и паутина снастей, там, где когда-то василевс огромной цепью
перегородил устье залива, чтобы разбойничьи лодки не могли внезапно напасть, там он
обнаружил, что искал.
     Под зубцами очень старинной, но еще боеспособной кирпичной башни в тесноте
контрабандистских причалов, несмотря на столь поздний (или, вернее, на столь ранний)
час, грузился плот. На лодочных поплавках, он напоминал нечто вроде современного
парома или военного понгона. Паромщики специально завели его в густую тень зубчатой
башни, чтобы какие-нибудь стражники, не дай Бог, сборщики налогов, кровопийцы,
лиходеи, не разглядели груз, который они на плот загоняли. Это были бараны, овцы и
козлы, которых они днем закупили в обход властей Большого рынка.
     Денис, охваченный вдохновением авантюры, решил поступить по примеру Одиссея,
выбравшегося под защитой баранов из пещеры циклопа. Он заставил Фоти согнуться в
три погибели, наклонился и сам и за спинами баранов они перешли на плот. Нельзя
сказать, чтобы скотогоны уж совсем их не заметили. "Мегало, это ты, что ли?" -
окликнул рослый дядя с посохом пастуха. "Я, конечно", - ответил Денис, изменив голос
по-женски, хотя, зачем было это, кто здесь мог знать или не знать настоящий голос
Дениса? Однако паромщикам было не до этих рассуждений, они спешили загнать
последнюю овцу и отчалить, пока тень луны не передвинулась на другое место.
     И вот они уже на середине пролива. Паром разворачивается, журча волною под
поплавками. На берегу раскрывается совершенно сказочная панорама храмов, дворцов и
купален, если бы только было время и охота этим любоваться. Но и у него и у Фоти в
данный час на уме лишь одно: никогда больше не возвращаться в эту новую Пальмиру,
столицу зла и несправедливости!
     Труднее было улизнуть с парома, когда он причалил к противоположному берегу.
Там принимающие купцы ощупывали каждую овцу, то и дело восклицая по поводу ее
упитанности или качества шерсти. Кто знает, как бы они отнеслись к внезапному
появлению двух зайцев, не имеющих чем заплатить?
     Денис решительно вытолкнул Фоти к мостику, а сам ударил одного из скотогонов,
не успел тот и понять, что случилось, Денис ударил другого. Все плотовщики уставились
на него, а он поднял руки и горестно возопил: "Ой, братцы, простите Христа ради, пери
Христон! Вы, оказывается, не соглядатаи? А я вас принял за стражников". Во всем
пролетарском мире ненависть к полиции объединяет людей, да и у скотогонов были иные
задачи, поэтому выходка Дениса была прощена и он спрыгнул на берег.
     Тем временем Фоти успела умчаться вверх по косогору и скрыться. Он догнал ее
возле какого-то киоска или часовни на вершине холма. Наступал рассвет, холодный туман
стлался меж заборов предместья. Денис взял ее за руку, и она уже не сопротивлялась.
     Дальше они шли почти бегом, нигде не присаживаясь отдохнуть. Хотя, как после
соображал Денис, когда вспоминал эту вынужденную пробежку, телеграфа же или
телефона у погони не было, она не успела бы дать сигнал на противоположный берег.
     Как бы ни было, за день они пересекли сосновый бор, одновременно и поэтично
прозрачный, и какой-то нахохлившийся, угрюмый, шли по верхушкам холмов, а где-то
впереди и сбоку над еще более густым и мрачным лесом все время маячили зубчатые
стены и красные крыши крепости..
     - Никея, - внезапно сказала Фоти. - Оцеце! Злой город, туда не надо.
     "Ах, это Никея! - подумал Денис. - Вечная соперница Второго Рима, столица
узурпаторов и церковных соборов!"
     - А куда надо?
     - Туда, туда! - она уверенно махнула на восток. - Я ездила с дедушкой в
столицу, потом обратно. Я знаю дорогу.
     "Э, да ты не так проста, как кажешься!" - улыбнулся про себя Денис. Он впервые
услышал голос этой Фоти, совсем не напоминавший голос Светки Русиной. У той был
серебристый колокольчик маменькиной дочки или бабушкиной внучки, а у этой был
красивый, но низкий голос крестьянки, выработавшийся в поле или в саду.
     Упоительный сосновый воздух, яркое, хотя и холодное зимнее солнце, синее до
черноты море, то и дело показывавшееся им из-за леса или из-за холма, все это было им
обоим нипочем, потому что единственное, что их теперь занимало, - голод!
     Они шли, старательно обходя стороной усадьбы и селения, это было тем легче
сделать, что селения эти напоминали крепостцы или форпосты. Поля были пусты, урожай
собран, редкие крестьянские волы свозили кучами навоз для пахоты будущего сезона.
Только вдали слышались звуки господской охоты - заунывный рог и призывное ржание
какой-нибудь кобыленки.
     "Эх! - горевал Денис. - В такое путешествие нельзя пускаться без кошелька! Это
меня подвел социалистический быт Большого Дворца и неустанные заботы Ферруччи. Да
и оружие хоть самое плевое было бы необходимо..."
     К концу дня они так измотались и обессилели, что им хотелось одного: опуститься
на какую-нибудь подстилку или хотя бы просто на пол, только чтобы в тепде, и задремать,
если уж не удастся перед этим поесть. И перед ними возникла капилея - придорожная
харчевня. Кони на привязи фыркали и звенели упряжью, из трубы приветливо валил дым.
     Сам не соображая, что он делает, Денис открыл тяжелую разбухшую дверь. Фоти
крепко держалась за его локоть.
     Там, среди упоительных запахов жареного мяса, в бликах пылающего очага,
вооруженные люди, стражники или, наоборот, разбойники - сразу и не поймешь - по
очереди метали из кружки игральные кости и прикладывались к оплетенной тыкве,
исполнявшей роль фляги для вина.
     Старший из них осовело взглянул на вошедших и ничего не увидел, кроме Фоти.
     - Баба! - прорычал он, указывая пальцем, который напоминал коготь стервятника.
     Игроки вскочили, роняя кости. Оплетенная тыква тяжело упала под скамью и
покатилась. "Баба!" - заорали все, кидаясь к Фоти. Денис пытался их задержать, но
схватил меткий удар кулака и упал, треснулся затылком, от боли выключился на
несколько мгновений.
     Однако и для Фоти такие переделки были, очевидно, не в диковинку. Она
выпрыгнула назад, на улицу, захлопнув за собой дверь изо всей силы. Игроки, не
переставая кричать "Баба, баба!", устремились за ней. Но некоторое время им,
ослабевшим от вина, было нужно, чтобы справиться с непослушной входной дверью.
     Когда Денис пришел в себя, капилея была пуста. Плясал огонек в очаге,
равнодушный ко всему кабатчик, присев над огнем, вращал вертел с тушей поросенка.
Жир капал и шипел.
     Денис тоже выбежал из капилеи и увидел, что преследователи шарят Фоти в
кустарниках, но пока найти ее не могут. Сел на ступеньку, не зная, что предпринять, и
увидел валяющийся стальной нож в футляре - кто-то обронил. Не раздумывая он схватил
нож и спрятал под полой. И в тот же момент игроки не солоно хлебавши, тяжело дыша и
матерясь, возвратились в капилею и захлопнули за собой дверь.
     - Пойдем! - послышался в тишине голос Фоти. Она сидела, оказывается, под
крылечком. - Пойдем, не бойся ничего.
     
    3
     
     Если набрать со стерни сухих колосьев и потом растирать их на ходу, а зерна жевать,
голод притупляется и тащишься, пока хватает сил.
     Когда перевалили за Вифинские горы, низкие и еще более угрюмые от елового
черного леса, там тоже оказалась охота, и такая интенсивная, что пришлось от нее
отсиживаться в овраге.
     Зато, когда охотники умчались, вдоволь набесившись, налаявшись, накричавшись
"ура" в честь своих сюзеренов, Денис и его спутница вышли на оставленное ими
кострище. Огня уже не было и угли не тлели, но земля из-под костра была теплой, почти
горячей. Валялись недоеденные куски мяса и корки хлеба, лесные звери начали их
растаскивать. Денис отогнал каких-то анатолийских крыс.
     Он поднял зажигалку в виде медной трубочки-патрончика. Там был трут-фитилек,
кремешок и огниво - первый сложный агрегат человеческой культуры.
     - Ого! - обрадовался Денис. - Это находка, не хуже ножа!
     И они поужинали чем Бог послал, и насытились, и на теплой земле их разморило, и
они легли спиной друг к другу, Денис накрылся сам и накрыл Фоти офицерским плащом-
хламидой, который Сикидит при всей своей премудрости не догадался у него отобрать.
     И пришла ночь, снег чуть-чуть припорашивал землю, но им было тепло. Руки
Дениса сами собой тянулись к девушке, он несколько раз делал попытки повернуться к
ней лицом, но она молча их пресекала.
     Денис долго не мог заснуть, несмотря на всю усталость, но вдруг забылся, а когда
проснулся, его от холода бил самый настоящий озноб и уже светало каким-то мертвенным
светом, а Фоти спала, повернувшись к нему, ангельское лицо ее было доверчивым, как у
ребенка, и пахло от нее деревенским домом и даже парным молочком. Денис растроганно
смотрел на нее, ресницы девушки безмятежно подрагивали. И вдруг снова послышался
лай собак и роги охотников, которым не спится ни свет ни заря.
     Пришлось вскакивать, вновь бежать, теперь-уж крепко держась за руки. Жесточе,
чем охота, их преследовал холод, одежда набрякла от пота и влаги, превратилась в
ледяные вериги.
     А тут за ними увязались собаки какой-то очередной охоты, видимо, дичь уже сошла,
и собаки от нечего делать переключились на наших путников. Да и со времен Плиния
Старшего известно, как римские рабовладельцы ловят своих беглецов. Замаячили и тени
всадников, привлеченных лаем собак.
     - Туда! - нашлась Фоти, указывая на чинару - развесистое и высоченное, совсем
необлетевшее дерево, обширное, как целая страна, - у нас оно зовется платан.
     Денис ее подсадил. Несмотря на посконную длинную юбку, Фоти ловко полезла по
ветвям чинары под зеленую надежную крышу кленоподобной листвы. Денис старался не
отставать.
     Всадники, цыкая на собак, выехали на поляну. Если бы Денис не держался крепко за
самую толстую из ветвей, он мог бы упасть от изумления. Это был одноглазый пират
Маврозум и целая разбойная кавалькада, а на низеньком простецком коньке и сам
лукавый плут Костаки. Пираты отдыхали от тяжких трудов!
     - Хлестай, хлестай их, этих собак! - приказывал Маврозум наемному ловчему. -
Они за каждой крысой здесь гоняются, а пушного зверя упускают. Обленились у тебя,
зажрались!
     - Собаки на платан, на платан лают, ваше превосходительство, - усердствовал
ловчий. - Может быть, здесь белка?
     - Стоит ли из-за одной белки лезть нам на платан?
     - А может быть, это медведь? Гляньте, всещедрейший, собаки лают по-крупному,
они только по-крупному так лают - "оу-уау!". У нас тут водится анатолийский медведь...
     - Если медведь... - стал сомневаться Одноглазый, готовый дать команду
спешиться. Но тут вдруг раздался до тошноты знакомый Денису дребезжащий голос
Костаки:
     - Олень, олень! - кричал он истошно, указывая куда-то в самую глубину леса. -
Глядите, олень!
     Олень был голубой мечтой Маврозума как охотника. Он свистнул, наемные кони
захрипели, вскинулись, поскакали, разбрасывая комья грязи. Костаки тоже скакал, свистя
отчаянно, да притом еще и рукой махал, как показалось Денису, в его сторону.
     Путешественники поспешили слезть и бежать в противоположном направлении.
Лицо Фоти было в слезах, она узнала Одноглазого - ведь это он выкрал ее и увез от
родителей!
     Денис на бегу пытался узнать у нее все это подробнее. И кто на родине у нее
остался, и даже есть ли у нее милый. Но ничего так и не понял, кроме того, что отец у нее
вечно в долгах, а матушку зовут София. Дедушка же их почему-то живет в огороде (в
сторожке, что ли?). Она несколько раз упомянула это обстоятельство.
     - Да как фамилия ваша или род?
     - Русин, - сказала она, мило улыбнувшись, как будто это было представление на
танцах. - Это потому так, что мы не из римлян, а из русичей, русских, как греки говорят,
из тавроскифов. Русич как раз наш дедушка, который на огороде живет в сторожке.
     Денису казалось, что он отвык уже изумляться в Византии. Но тут он изумился
более, чем появлению на охоте пирата Маврозума. Фамилия или прозвание рода - Русин!
А там (Денис, по уже укоренившейся у него привычке, мысленно указал вверх) - Светка
Русина. А здесь Фотиния, то есть Светлана, и тоже Русина. Все-таки все это проделки
Сикидита (и он мысленно улыбнулся - тоже укоренившаяся у него теперь привычка).
     - Но теперь некогда рассуждать об этом. Чтобы сохранить жизнь, надо идти.
     Что-то шумно свалилось в кустах и затрепыхалось, ломая ветви. Наши путники
замерли, затем присмотрелись к источнику шума и увидели, что это гусь, молодой и
крупный, подранок - крыло у него было повреждено, видимо охотниками. Сюда уж он
как-то долетел, а тут не хватило сил, упал в кусты, бедняга.
     Это был подарок судьбы. Они нашли глубокий овраг, в котором не виден бы был
огонь. Денис, вспомнив, как на практике ходил в тайгу с сибирскими археологами, ножом
выкопал ямку в глине, уложил туда обезглавленного им гуся, не ощипывая его, замазал
тонким слоем глины и стал разводить костер. С непривычки выкресать искру ему никак не
удавалось, пока зажигалку у него не отобрала Фоти, и у нее с первого же раза получился
огонь.
     Тесно прижавшись друг к другу, они грелись у жаркого пламени, поворачиваясь то
одним боком, то другим, сушили одежду прямо на себе.
     Когда костер погас и уголья выгорели, Денис, обжигаясь, выкопал гуся. С тушки
птицы капал жир, один бок ее сгорел до угольной черноты, другой, наоборот, был еще
сырым до крови, но все остальное - сплошная вкуснота.
     И они провели еще одну ночь вместе. Опять Денис не спал, вглядываясь под свет
звезд в ее милое лицо. "Светка", - произнес он.
     - Что ты сказал? - сквозь сон спросила она.
     - Светка.
     - А что это значит?
     - Это по-нашему Фоти.
     - Свет-ка... - повторила Фоти и засмеялась, не открывая глаз. Видно, ей
понравилось это самой.
     Они выбрались наверх, и, кроме таких неприятностей, как начавшаяся поземка и
усиливающийся холод, оказалось, что их преследуют волки. Это была местная порода,
возможно, даже помесь с дикими собаками, известная со времен царя Митридата,
некрупные хищники, трусливые и наглые, более похожие на шакалов. Волки мигом
истребили в овраге все, что осталось после пира наших путешественников, затем по
запаху нашли их след - и вот они уже стояли рядом в кустах, откуда даже при свете дня
ненасытно поблескивали их зрачки.
     - Вот те на! - расстроился Денис. - Придется шагать, не выпуская ножа из рук.
     И они шагали, брели, тащились, пока не обессилели. Еда уже им не попадалась,
гусиный бок доели на ходу, остановиться боялись, надвигалась новая ночь. А по пятам
следовали неотступно зловещие точки волчьих глаз.
     Денис наклонился, чтобы перевязать шнурок на сбившейся калиге - солдатском
своем сапоге, как вдруг Фоти вскрикнула отчаянно, потому что передний волк решил
напасть на наклонившегося Дениса, может быть, он принял его за большую овцу.
     Благодаря крику Фоти Денис успел выпрямиться и испытал еще никогда не ведомый
ему приступ ярости.
     С нечеловеческой силой он вонзил сталь в упругую шею волка, другой рукой
схватив его за челюсть, кровеня пальцы, но не давая укусить. Фоти бесстрашно хватала
зверя за загривок, отвлекая на себя. Прочая стая выла на почтительном расстоянии.
     "Как на фреске в Историческом музее. - Денис поразился: - Боже, о чем я сейчас
думаю!"
     Сильные и безжалостные лапы драли его кожу. В отчаянии он стал вращать ножом,
воткнутым в шею хищника. И вдруг зверь оттолкнул его и прямо с ножом в ране кинулся
в лес. Кровавый след потянулся по припорошенной снегом земле. Голодная стая, трусливо
смолкнув, бросилась вслед.
     Фоти всплескивала руками, оглядывая лежащего Дениса, который никак не мог
отдышаться, унять сердцебиение. Волку все-таки не удалось его покусать, но он сильно
поцарапал, а главное, элегантная хламида Дениса с красной каймой превратилась в
лохмотья.
     - Ой, баяй!
     Фоти решилась зажечь маленький костерчик. Вблизи нашелся ручеек, принесла в
пригоршне воды, омыла волчьи царапины. Денис лежал в забытьи, его трясло от нервного
напряжения. Когда он пришел в себя, он почувствовал, что кто-то тихонечко лижет его
руку и грудь.
     Это была все та же Фоти, простодушное дитя средневековья, которая не знала
лучшего способа заживления ран, кроме как их зализать. Денис рассмеялся и в первый раз
ее поцеловал.
     А надо было идти и идти, тем более что и оружие было утрачено, и без теплого
плаща Денис попросту страдал.
     - Волки! - вновь вскричала Фоти, кидаясь к Денису. Это была та же стая или не
та, которая, уже по времени к вечеру, выскочила из-за гряды скал в лесу, где она чем-то
пировала. На сей раз владыки леса были сыты, либо они помнили, какой отпор им дал
Денис, но они лишь злобно оглянулись и унеслись в лесную мглу.
     А там, откуда они выскочили, оказались мертвые, человек пять-шесть. Это был
военный дозор или разъезд, перебитый стрелами врагов из-за засады, коней их победители
угнали, а самих ограбить почему-то не смогли. Память, которая жила своими законами,
вновь выдала Денису: "О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями!" И подобно же
легендарному Руслану, он отыскал себе испанский меч - это был такой стиль в
средневековье, - массивная, надежная рукоятка с крестовиной, обоюдоострое короткое
стальное лезвие. Хорош в наступленье и в обороне, и для пира пригоден (мясо резать,
орехи колоть), и в домашнем быту.
     Фоти тихо молилась за убиенных, а Денис не удержался, спросил: что же ты
молишься, это же нехристи, агаряне? Как и следовало ожидать, она ответила: перед
Господом все равны - христианская дочь! Он, понимая, что его вопросы бесполезны и
неуместны, все же еще спросил: а если б они тебя схватили, они бы тебя пощадили? И
услышал: Господь бы этого не допустил.
     У одного из агарян оказался весьма исправный шерстяной длинный плащ, очень
теплый, а у другого, видимо, награбленная где-то попонка для мула. Денис и Фоти
завернулись в эти трофеи, поглядели друг на друга и засмеялись.
     - Смотри, - предупредила его Фоти, - как бы по этому плащу наши не приняли
бы тебя за агарянина. Дозорные у нас стреляют без предупреждения.
     Да, это был край вечной войны, вечных погонь и разграблений!
     И они пошли дальше. И потом, когда все это прошло, как быльем поросло, они
никак не могли сосчитать, сколько же ночей они бежали, шли и ползли по этим лесистым
урочищам и как удалось вынести все это.
     Но вот лесная узкая дорога нырнула между розовых скал из гранита и открылся
простор моря и полей, разделенных на квадраты виноградников, теперь безжизненных и
запорошенных снегом.
     - Пришли! - вскричала Фоти, схватила и затрясла Дениса за руку. - Это же
Филарица, моя родина! Ой, Филарица, ой, я больше не могу!
     И опустилась прямо на мерзлую глину дороги, припорошенную ржавой хвоей.
     
    4
     
     У развилки дорог был постоялый двор, как все постоялые дворы тех времен
похожий, с одной стороны, на маленькую крепость, с другой - на придорожный кабак. О
вечной войне говорили зубцы на башенках, окна как бойницы, двери дубовые на цепях. О
вечной жизни свидетельствовали куры, купающиеся в пыли, телеги с навозом, влекомые
на поля. Был постный день, вечные игроки в ко сти и завсегдатаи-выпивохи, имеющиеся в
каждом кабаке, сегодня явиться поопасались. Хозяйка, длинноносая страдальческого вида
женщина, двигала со слугами скамьи.
     Мебель кабацкая была тяжеленная, не в подъем, чтобы не служить орудием во время
драки.
     Денис решился, поднял молоток и ударил по висевшему билу.
     - Ээй, Стративул! - закричала хозяйка. - Спишь? Протри глаза, встречай госте-
ей!
     Стративул, еще могучий мужчина со следами бурно прожитой жизни, явился
дозевывая. Дверь и без того была распахнута, но уж таков порядок - встречать
посетителей на пороге.
     Денис стал проситься переночевать. Хозяйка, ее Стративул, слуги, бросив дела,
недоуменно на него смотрели. "Хорош, должно быть, я", - с горечью думал Денис.
Чувствуя их недоверие и в полном отчаянии он решился: выдернул из-за пазухи золотую
цепь царя.
     - О! - Стративул даже ударил в ладоши. - Это же ветеран, у меня тоже есть такая
цепь. Добро пожаловать, боевой товарищ!
     Хозяйка и слуги хмуро отступили в глубь харчевни, а Стративул усадил Дениса и
его спутницу за стол. Принимать цепь за услуги он категорически отказался, хозяйке
заявил:
     - Ну видишь, человек в трудном положении? А что нам стоит накормить, напоить?
     Денис принялся объяснять, что и ночлег был бы им нужен, ночь близка... Он не
один, а как объяснить, кто такая ему эта женщина? Служанка, сестра, попутчица? Проще
слов, чем "гинайка" - жена, не нашлось.
     Стративул не стал требовать документы, громко приказал - хозяйке или слугам? -
отвести комнатку наверху. "Где служил, товарищ?" - все доискивался у Дениса.
Показал, где вымыть руки, достал личную фляжку с римским крепким, налил им и себе.
     Изображая из себя страдалицу, хозяйка принесла сковородку со скворчащим мясом,
поставила Денису, а Фоти шваркнула миску с тушеной фасолью. Таков пафлагонский
обычай - женщины едят отдельно.
     В доме оказалась и ванна - блаженство, горячая вода! Вымылись всласть - Денис,
за ним Фоти, только не было чистого белья. И остались они одни, в теплой комнате, на
широкой постели, остались они вдвоем.
     Перед образом Богородицы лампадка ровным светом освещала потолок точно как
там, в кувикуле Большого Дворца. От лампадки этой в бедной комнате пафлагонского
постоялого двора был мирный полусвет и теплый уют, дороже всех самых дорогих
византийских дворцов. Словно это родной дом, навсегда уж это пристань жизни после
тяжкого кошмарного пути.
     И Фоти совсем рядом, под тем же одеялом. Слышатся четкие удары сердца, будто
идут где-то невидимые часы. Денис во тьме искал губами ее лицо, но встречал только
отгораживающиеся руки. "Не надо, не надо..." - еле слышно шептала она, но не
отодвигалась, не отталкивала его, как прежде.
     Но вот страшная усталость и сладкий обморок после ванны взяли свое, они не
заметили, как уснули. Денис очнулся от того, что его обнимали жаркие ее руки, а губы
стремились прижаться к его губам. И тут все свершилось, что должно было свершиться.
Все было легко и просто, хотя у Дениса опыта в этом деле было мало, а у Фоти его не
было совсем.
     Затем они проснулись, когда в потолочное отверстие вовсю лился веселый свет утра.
Фоти велела ему отвернуться и начала вставать, сказала вдруг с оттенком грусти:
     "Эйфе Фоти кора, исте автон Фоти гине..." - "Была Фоти девушкой, стала Фоти
женщиной".
     Волна любви и благодарности залила сердце Дениса. Он и так, из-за раннего развода
родителей, испытал мало любви и доверия к себе, а ведь Фоти была первая девушка в его
жизни!
     И она, чувствуя это, заглянула снизу преданными глазами в лицо Дениса и с
усмешкою сказала: "Свет-ка", затем положила голову ему на грудь. "О, единственная!" -
хотелось думать Денису. И все та же услужливая память подсказывала патетические
строки из какого-то тургеневского романа: "Здравствуй, жена моя перед Богом и
людьми".
     - Ой, послушай-ка, послушай! - вдруг затормошила она его. Снизу, из харчевни,
доносился до них спор или, вернее, скандал. Хозяйка бескомпромиссно требовала у своего
Стративула, чтобы он послал за стражниками, потому что этот проходимец в сарацинском
плаще, наверное, кого-нибудь ограбил. Откуда у него эта почетная цепь?
     - Ты сама всяких ворюг привечаешь, - парировал Стративул. - Они у тебя, Анна,
не просто в кости играют, они разыгрывают награбленное добро.
     - Зато они деньги хорошие платят, - не сдавалась хозяйка. - А от тебя одни
убытки. На прошлой неделе каких-то паломников ты приводил, якобы из Святой Земли...
Зачем я, дура, люблю тебя, беспутного, Матерь Божия, Иисус Христос!
     - Да! - вспомнила она. - Как ты его вчера ни расспрашивал, где он заслужил
такую награду, он же тебе ничего не назвал. Потому что он никакой не герой, он дезертир!
     Стративул не уступал, но Денис и Фоти быстро собирались. Ясно было - скорее в
путь.
     Но тут среди разноголосья и кукареканья сельского утра раздался голос медный и
призывный. Это был удар молотка о било, как мы теперь назвали бы - гонг, у ворот
постоялого двора.
     У ворот постоялого двора остановилась фура, повозка, крытая брезентом,
запряженная парой симпатичных мулов. Из повозки выглядывала чернокожая миловидная
женщина, испытующе смотрела на кирпичные зубцы и бойницы. А у ворот стоял, подняв
молоток, которым он только что ударил, непривычно безбородый молодой мужчина.
Разнообразные гиматии и хитоны были на нем надеты как листья на кочне капусты.
     - Да это же Ферруччи! - воскликнул Денис, увидев их из бойницы. - Как он
здесь оказался?
     Он почувствовал: юный предок Колумба нес ему мир и освобождение. Они с Фоти,
по-прежнему держась за руки, спустились по лестнице в харчевню (мимо обойти было
невозможно), а там уже Ферруччи разговаривал с хозяйкой и, завидев Дениса, он сорвал
шляпу, стал кланяться и восклицать:
     - Ба, Санкта Мадонна! Это же мой синьор, мой господин!
     А чернокожая Тинья даже встала на колени.
     - Мы вас там, во дворце, прямо обыскались, я даже до самого Агиохристофорита
дошел! - спешил все рассказать темпераментный генуэзец. - Никто ничего не мог
понять... А я на вас получил императорский моливдовул, вот он!
     И он поднял над головою внушительный свиток, с которого свисала печать на
свинцовой пломбе, и обвел всех присутствующих победным взглядом.
     Тут уж перед императорским рескриптом все благоговейно преклонили колени: и
сам ветеран Стративул, и его хозяйка Анна, и слуги, и успевшие зайти посетители.
     - Вам пожаловано целое поместье, - радостно повторял Денису его верный
кувикуларий. - Тут и поля, и виноградники, и даже рыбные ловли... И вы теперь
именуетесь, кроме всего прочего, иперипат, то есть рыцарь фемы Пафлагония, кавалер,
командор!
     - Ге! - закричали все, кто имел отношение к службе стратиотов. Таков был их
сборный полевой клич.
     Денис многого не мог понять в этой истории Ферруччи, но не здесь было это
выяснять, тем более в такой радостный для него день. Он чувствовал, что в первую
очередь надо рассеять тревогу Фоти. И он полуобнял свою суженую, прекрасней которой
на свете сегодня не было другой! И обернулся ко всем со счастливой улыбкой. И все
поняли это и начали снимать шляпы и кланяться Фоти.
     Особенно рад был Стративул: ведь он не ошибся в своем гостеприимстве. Разве дело
в роскоши платья, даже в такой роскошной стране, как Византия? Да ведь случалось, и
священные монархи надевали вретища, а потом свершали подвиги мудрости и
благовластия... Лишь хозяйка постоялого двора не согнала с лица напряженного
выражения, несмотря на то, что по приказу своего синьора Ферруччи сполна за него
расплатился.
     Некоторая заминка произошла и при начале завтрака. Ферруччи и его чернокожая
помощница наотрез отказались садиться за стол, где изволил кушать синьор, как было
заведено в демократической кувикуле Дениса в Большом Дворце. Таким образом, ели
двое - Денис, который понимал, что иначе он не выйдет из затруднительного положения,
и Фоти, которая вся раскраснелась от смущения, но, по-видимому, считала это в порядке
вещей. Все прочие, даже Стративул, хозяйка и прибывшие постояльцы, почтительно
разговаривали с завтракающими стоя, не садясь.
     - Ну и что там у вас в столице столиц, - спросил Денис, чтобы что-нибудь
спросить. - Что там происходит?
     - О, синьор! - воскликнул Ферруччи, выступая вперед. - Там такое происходит...
Вы не можете себе представить, что там происходит!
     Но при всей своей экспрессивности и бурной жестикуляции он не смог конкретно
передать, что там происходит. Единственное, что он рассказал наглядно и с большим
благоговением, как они в конвое встретили принца Андроника. "Неужели ему семьдесят
лет? - ахал генуэзец. - Какой богатырь!"
     - Семьдесят один, - уточнил Стративул, который гордился Андроником как
национальной святыней:
     И рассказал, что в Энейон - имение принца и место его ссылки, а она, говорят, уже
отменена, то и дело прибывают знатные люди из столицы... Стративул перечислил
несколько имен, среди которых Денису были знакомы рыжий Исаак Ангел, Феодорит и
даже Никита Акоминат, полюбившийся ему молодой человек, историк. С некоторым
трепетом ожидал имен Теотоки и Манефы Ангелиссы, но не услышал.
     В разговор осмелилась вмешаться хозяйка постоялого двора, видимо, она имела
здесь порядочный вес. Она сказала, что все приезжие везут за собой целые караваны
сопровождающих лиц - друзья, приживальщики, слуги. Что уж делать, так повелось со
времен Древнего Рима, чем больше челяди, тем выше мнение об ее хозяине. В Энейоне
уже заселили все, вплоть до курятников и все окрестные деревни. Теперь и до ее
постоялого двора добираются, предлагают хорошие деньги.
     - Молчала бы ты, Анна! - прервал ее Стративул. - Все бы тебе деньги! Тут
большая игра, политика. Наш, например, мегадука (губернатор, великий правитель)
Аргир, тот Андроника терпеть не может, говорит, что в феме все безначалие от него...
Некоторые даже принцу готовы приписать и неурожай и голод...
     - Чиновники царские все продажные! - в голос закричал какой-то только что
зашедший посетитель, который спервоначалу не мог понять, что здесь происходит, ,
может быть, приехал судья? - Телку нарочно на общественный выгон загоняют, потом
штрафу полцены за нее берут!
     "Эге-ге, - подумал Денис. - Да здесь целый митинг назревает. Этого нам не надо".
И вообще ему было с непривычки неловко, вот он ест, а остальные стоя смотрят ему в рот.
И он спросил, чтобы переменить тему:
     - Так где же находится это самое дарованное нам поместье?
     Ферруччи развернул свиток, причем все смотрели на него так, будто он собирается
напустить на них огнедышащего дракона. Однако юный предок Колумба, хотя и получил
порядочное для генуэзца образование, ничего не мог разобрать в греческом минускуле.
Взялся Стративул, он при этом перекрестился, даже подул на строчки, словно сгоняя с
них беса. Но и у него ничего не получилось, Стративул оправдался тем, что учился читать
воинский устав, а там все слова другие.
     Пришлось взяться самому Денису, наш Археолог напряг память по занятиям
греческой палеографией. Если учесть все точки и значки, которыми отделяются
сокращения и все слитности, если взять во внимание небрежность писцов, то можно
установить следующий текст: "Пафлагонская фема, в округе Филарица, имение бывшее
воина Русина".
     - Как, как? - встрепенулась Фоти.
     - Ру-си-на, - по складам перечитал Денис.
     - Не может быть! - просто вскричала она. - Ой-баяй!
     Денис еще раз просмотрел текст, вновь учел все значки и сокращения, но выходило
все то же - имение воина Русина!
     Тогда Фоти положила голову ему на плечо и заплакала.
     - Матерь Божия, заступница! Значит, мой отец умер!

8
     
     Если нам захочется воочию себе представить, каким было любимое детище принца
Андроника, его поместье Энейон, нам нужно взять византийскую поэму о Дигенисе
Акрите, открыть там седьмую главу.
     И мы прочтем, что в середине дивного и сладостного сада у Дигениса воздвигся дом
невиданный, прямоугольный и большой, из тесаного камня. И крыша дома, и его полы
были отделаны привезенным из Греции белым пентеликонским мрамором. Что ж, не
знаем, как акрит, а принц Андроник вполне мог позволить себе такую роскошь.
Впоследствии было подсчитано, что он владел пятьюстами больших и малых деревень.
     
Внутри он сделал комнаты трехсводчатые сверху,
Со сводами высокими, украшенными пестро,
Покои крестовидные, причудливые спальни, -
Сверкали мрамором они, сиянье излучали.
И так создание свое сумел украсить мастер,
Что взорам словно сотканной постройка представала
Из образов тех каменных, дававших людям радость.
Поверхность пола ониксы в покоях покрывали,
Отполированные так, что всякий бы подумал:
Замерзли капельки воды и льдинки пол покрыли...
     
     Жизнь принца была, как сказать, бурной? - во всяком случае, динамичной,
подвижной. В изгнании был не раз, в ссылке, в темнице. От любимого двоюродного
братца Мануила дважды был приговорен к смертной казни, но только по исключительной
вспыльчивости василевса, потому что оба раза помилован вчистую. Последние же пять
лет жил в своем Энейоне, в далекой от столицы Пафлагонии, чуть ли не в пустыне, куда и
добираться-то надо было с военным конвоем.
     Он был человек увлекающийся. Со всем присущим ему пылом взялся за постройку
нового дома в Энейоне или, вернее, дворца. Архитекторов выписал, заказывал мозаики,
денег не жалел. В гроб, что ли, их с собою брать?
     По его собственному рисунку спланировали круглый зал с высоким куполом.
Воздвигли двенадцать колонн в старом добром ионическом стиле. Сюжеты мозаик на
стенах были избраны опять же Андроником: плененный Сампсон разрушает столбы
филистимского храма, иудейский царь Саул гневается на удачливого пастушка Давида,
Ахиллес свершает подвиги, а Агамемнон ему завидует, все близкие к биографии принца, и
уж к его взаимоотношениям с братцем Мануилом - это точно.
     Посередине зала был круглый стол, целиком выпиленный из ливанского кедра, за
ним могло разместиться более ста человек. И он собирал здесь тех, кого считал друзьями.
Из столицы внимательно следили за этими сборищами, в столице для кого-нибудь
репутация - бывает у Андроника в Энейоне могла означать вообще конец репутации.
     Вот и в этот пахнущий розами и морской солью вечер во всех канделябрах горели
свечи, курильницы были полны ладана, на хорах играла негромкая, не мешающая
вдохновляться музыка - царственные арфы, флейты-визгушки.
     Гости прибывали, уже их было гораздо более ста, озабоченный Цинциллук
докладывал сюзерену: чем более в столице нервничает Ксения-Мария, тем более растет
поток спасающихся в Энейон.
     - Ничего, ничего, - подбадривал Андроник. - Денег недостает? Продай какую-
нибудь еще деревеньку.
     Душою общества был, конечно, Исаак Ангел. Злоязычные царедворцы передавали
даже название краски, которой якобы он красит седые кудри в великолепный рыжий цвет.
     - Один протоспафарий, - докладывал Исаак, собрав вокруг себя кружок
любителей анекдотов, - вернулся домой раньше времени. Открыл шкаф, а там кто-то в
темноте дышит. Протоспафарий спрашивает у жены: "Кто у тебя там?", а голос из шкафа
отвечает: "Это я, твой кафтан, разве ты меня не узнаешь?"
     - Хо-хо-хо! - заливались гости Андроника, а некоторые, надо полагать,
недоумевали: чего тут особенного в этом хваленом Энейоне? То же самое, что в столице!
     Так же он, Исаак, объявил, что берет шефство над кухнею Андроника, и, взяв себе на
помощь старого верблюда Феодорита, долго изводил там поваров, перебирая все их
сковородки и кастрюльки. Вернувшись к гостям, Исаак с комичной миной стал уверять,
что он научил поваров принца готовить жаркое из журавлей. И все вновь стали смеяться,
хотя уж совершенно непонятно, чему смеяться в данном случае.
     Когда гостей было достаточно много, в залу, сопровождаемая евнухами-эфиопами,
носителями страусовых опахал, словно царица, вступила сама Феодора, сожительница
принца.
     Нотарий Евматий, успевший с утра переодеться в яркую фиолетовую рясу, взмахнул
свитком и прочитал Гомера:
     
Громко воскликнули тут герои, Елену увидев,
Истинно вечным богиням она красотою подобна!
     
     Пусть не совсем точно читает Евматий античные стихи, но зато в подлинном
ионийском произношении: вместо византийского "и" у него открытое "э", вместо
взрывного "ф" у него твердое "т" и так далее.
     Не искушенные в филологии гости все равно наградили опус Евматия
аплодисментами, а сама Феодора, словно богиня, удостоила его улыбки.
     Феодора не была обвенчана с Андроником. Принц когда-то похитил ее у законного
мужа, и супруг тот неудачливый, говорят, был еще где-то жив. А у них с Андроником
была уже дочка четырнадцати лет, и Феодора не была еще принцессой!
     А вот и дочери Андроника от предыдущего брака. Обе худосочненькие, младшая
еще совсем ребенок, а старшая с претензией - на малый выход надела на себя
неимоверное число бриллиантов, это заметно. Смотрят на знаменитого отца влюбленными
глазами, но близко подходить не смеют, видно, что боятся мачехи.
     Никита Акоминат, ученый нотарий Андроника Ангела, держится в тени. А его
высокородный шеф хочет, чтобы тот тоже чем-нибудь отличился. Высокородный шеф,
чернобородый, лупоглазый, похожий на ассирийца, которого принц Андроник иначе не
зовет, как "тезка", вытаскивает Никиту за локоть на середину, и тот вынужден тоже
декламировать наизусть:
     
Нет, не бессмертным богиням ее уподобляйте,
Даже не к звездам небесным и не к земным чудесам,
Женщина просто она, но с такою божественной силой
Дивной красы, что и к звездам нельзя приравнять!
     
     Никита продекламировал это на звучной латыни, но, прекрасно сознавая, что латыни
в наше время мало кто обучен, он тут же в прозе перевел эти стихи на всем понятный
греческий. И был вознагражден еще более ослепительной улыбкой хозяйки и
рукоплесканьями гостей. А пресловутый Евматий позеленел, словно статуя Нептуна.
     - Кто это? - заинтересовался Исаак Ангел, который все же оканчивал
философскую школу. - Надеюсь, не Гомер навыворот, как принято у византийских
поэтов?
     Все засмеялись, как всегда, выходкам Исаака Ангела, а Никита пожал плечами и
ответил:
     - Клавдий Клавдиан, он жил еще при Феодосии, то есть восемьсот лет назад.
     Публика зашумела, обсуждая, какая прорва времени - восемьсот лет назад! А
принц Андроник подозвал к себе дочек и, обняв за плечи старшую, дал понять, что хочет
говорить.
     - Тише, тише! - услужливо засуетился Исаак Ангел. - Дадим и хозяину
высказаться!
     - А я хочу попросить высказаться младшее поколение. Вот моя Эйрини, - он
слегка вытолкнул девушку вперед. - Правда, философских школ она не кончала, но
родители не скупились. К ней ходили прекрасные учителя.
     Можно было ожидать, что девушка станет отнекиваться, краснеть и так далее.
Ничего подобного, все-таки она была урожденная принцесса. Лишь слегка
разрозовевшись и став от этого неописуемо хорошенькой, Ира звонко объявила, что она,
во-первых, будет читать тоже по-латыни, во-вторых, это тоже про женщин:
     Всякая женщина зло. Но дважды бывает хорошей, Либо на ложе любви, либо на
смертном одре.
     Литературный вечер становился все более непосредственным. Все громко
обсуждали достоинства прочитанных произведений и мастерство их чтецов. Андроник
поднял руку, и публика снова обратилась к нему.
     - Вот послушайте, теперь я прочту и по-гречески, а вы угадайте, кто написал?
     
Хоть женщина красивая - конечно, зло,
Но все же в красоте немало радости.
Но если и пригожесть у нее отнять, -
Двойное зло: и радоваться не на что!
     
     Все сперва молчали, потому что не знали, с каким оттенком это произнес принц, в
восхваленье или в поругание хозяйке Феодоре - она же была закоперщицей этого
диспута. А во-вторых, никто не знал поэта.
     - Уж не ты ли сам, всесветлейший, - предположил Исаак Ангел, - сочинил это
прекрасное стихотворение?
     Андроник молчал, усмехаясь. Молчала и его драгоценная Феодора, только подвески
позванивали у ее висков. И вдруг никому не известный гость, стоявший у самого кресла
Андроника, сказал громко и просто с легким иностранным акцентом (чуть грубее
произнося греческие слова, чем это делалось в ту эпоху):
     - Это монахиня Кассия, которая до пострижения была невестой императора
Феофила, девятый век нашей эры.
     Девятый век нашей эры - этого словосочетания здесь не понял никто. Но имена
Кассии и ее грозного возлюбленного Феофила Иконоборца, который в народе остался
жить как один из справедливейших властителей, были знакомы почти всем.
     - Вот, - назидательно сказал Андроник, - вывод таков: не только классиков надо
помнить, а и наших византийских поэтов, о которых с усмешкою изволит говорить
всесветлейший Исаак.
     - Боже мой! - принцесса Ира округлила глаза. - Это же он... Да, да, это он, и
никто иной!
     
    9
     
     - Я представлю тебя как своего друга, - принц ввел Дениса в катихумену, то есть
комнату для бесед. - Теперь ты всегда будешь в числе моих приближенных.
     Когда они были в большом зале и Денис, по желанию принца, находился возле него,
пришлось то и дело пригубливать вкусное, но крепковатое. Денису с непривычки ударило
в голову, и он пребывал в состоянии дерзостного непослушания. "Меня представлять?
Приближенный? Какой вздор!" Хотя он отлично сознавал, что не слушаться столь
высокую персону, каким представлялся ему Андроник, было все равно, что, по
студенческой присловице, целовать тигра. И страшно, и никакого удовольствия.
     - Пожалуйста, называйте меня на "вы", - все-таки просил он.
     Андроник улыбнулся.
     - Давай лучше ты называй меня на "ты". Во-первых, человек есть индивидуальная
мера, так почему называть его во множественном числе? Кто придумал это? Во-вторых,
ты должен знать: я никогда ни перед кем не чинюсь, спроси кого угодно.
     Он притянул Дениса к себе и покровительственно хлопал его по плечам.
     - Ничего, мы с тобою еще подружимся!
     Сели возле ваз с фруктами, и Денис подивился мастерству фруктоводов. Виноград
- ягодка к ягодке. Капли воды как росинки, словно только что сорван, а ведь прошлого
урожая!
     Принц вел беседу ни о чем. Какие вести из столицы, какие виды на урожай? А на
европейской стороне империи? Спросил, есть ли у Дениса дети, и, узнав, что нет, стал
жаловаться на своих: у него их от трех жен семеро.
     Денис всматривался в него, испытывая некоторое удивление. Палач, садист,
авантюрист - такое впечатление об Андронике Комнине он вынес из университетских
семинаров. Здесь певцы слагали об Андронике саги, о живом, и он казался могучим
сотрясателем небес, вроде франкского Роланда или русского Ильи Муромца.
     Перед ним же расположился на золоченой табуреточке (именно расположился, а не
просто сидел!) типичный интеллигент, правда, высокого роста, спортивно сложенный,
несмотря на свой возраст. Вопреки византийскому обычаю бороды не носил. У него были
висячие усы, как у запорожца, и несколько выпуклые внимательные глаза. И усмешечка
кривоватая была, будто все ему трын-трава! Была и привычка подкручивать или
подергивать кончики усов, привычки этой он стыдился, старался избавиться.
     И еще: он был совершенно лыс, ему предлагали искусные парики из разных стран.
Император Мануил, например, любил иметь для всевозможных случаев особые парики.
Андроник от париков отказался: пусть, мол, все видят без прикрытия, каков я есть.
     Об одежде: каждая деталь его костюма всегда была продумана, но не в лоб, не в лоб!
Если, например, он был одет в простую крестьянскую рубаху, это отнюдь не значило, что
высокороднейший принц сам собирается пахать. Придворные специалисты гадали и
предполагали, что принц пишет буколическое стихотворение. И были правы.
     Сегодня он был одет в декоративную кольчугу тончайшей венецианской выработки,
а в руке к тому же держал грозные боевые железные перчатки. Однако это отнюдь не
означало, что принц пишет поэму в честь Марса, а наоборот, что он теперь свободно
думает о войне, это, в частности, категорически запретил ему покойный Мануил
специальным указом.
     - Правда, что о тебе рассказывают, будто тебя Сикидит... - без обиняков начал
Андроник.
     Денис ответил утвердительно, а про себя улыбнулся. Скоро и о нем начнут слагать
саги кифареды на перекрестках Византии.
     - Так в каком году ты жил, пока это мистическое чудовище не вытащило тебя в
наше римское царство?
     Денис был готов к этому, он предполагал такие вопросы и заранее вычислил. В семь
тысяч восемьсот девяностом году от Сотворения мира. Счета от Рождества Христова
византиец просто бы не воспринял. Андроник представил себе массив времени и стал
тереть ладонью голый затылок.
     - Ого! Восемьсот лет вперед!
     И он продолжал выспрашивать подробности великого эксперимента Сикидита,
относясь к услышанному совершенно реально, не ища в этом колдовства или особой
диавольщины. Не так, как покойный Мануил или светлейшая Маруха, которые все же
чаяли в этом происки Сатаны.
     - И ты, наверное, хотел бы заставить Сикидита, чтобы он этим же путем возвратил
тебя домой?
     Денису ничего не оставалось, как ответить утвердительно, хотя сейчас его желания
были в другом.
     - Не обольщайся, - сказал принц, беря гранат и надрезая его. - Скажу прямо,
этот Сикидит - большой остолоп.
     Пожевал гранатовые зерна беззубым ртом и продолжал:
     - Поясню притчей. Ты, наверное, знаешь, что среди моих детей есть принцесса
Эйрини, Ира, белобрысенькая такая капризушка. Не можешь не знать, если успел в
столице столиц повращаться в светских дебрях, жених у нее официальный Ангелочек,
тоже не можешь не знать, умопомрачительная личность. Да и ты сам, судя по твоему
профилю и сладкой бородке, большой женолюб, парень! Ну, оставим это, вернемся к
Сикидиту. Итак, капризушка Ира потребовала, чтоб ее взяли на охоту. Взяли, хотя, как ты
знаешь, у нас женщины на охоту не ездят, мы не Запад. Там она потребовала дать ей лук,
он же тяжеленный, целый пуд, наш боевой лук! Родители, конечно, категорически
запретили ей это, но опять уступили. И взяла Ира в первый раз в своей жизни настоящий
боевой лук, кавалеры, конечно, помогли ей и удержать и натянуть этакую махину. И
первым же выстрелом, первым и единственным, наша принцесса убила золотистого дятла!
     Андроник хлюпал гранатовым соком, смеясь. Видимо, история с дятлом и дочерью
доставляла ему удовольствие.
     - Понимаешь? Другие всю жизнь мечтают хоть один раз подстрелить золотистого
дятла, в силки его пытаются поймать! А эта вертушка раз - и подстрелила!
     Денис тоже вежливо смеялся.
     - Ты хочешь спросить, а при чем здесь Сикидит? - спросил принц. - А при том
же. Раз - и подстрелил!
     Принц придвинулся вплотную, оглянулся на диваны и торшеры, будто за каждым из
них прятались стражи уха.
     - Значит, ты там (он показал пальцем в пол, словно - увы! - в преисподнюю)
специально изучал историю нашего царства?
     На сей раз Денис просто кивнул.
     - Дело! - удовлетворенно сказал принц. - А про Андроника протосеваста,
принкипия, ты там, конечно, чигал?
     Денис опять ответил утвердительно, даже с некоторым оттенком собственного
значения. Хотя чувство крайней опасности его не покидало - словно это он сам вздумал
ласкать леопарда.
     - Тогда скажи нам, мудрец Дионисий, вступит ли Андроник Комнин на престол
своих отцов?
     - Да, ваша царственность! - ответил Денис, вспомнив высший титул римских
василевсов, и даже пытался встать из-за стола, но принц не позволил.
     - И сколько же отведено будет - или, по-вашему с вашей стороны, - сколько
было отведено на царствовав ние этого Андроника?
     - Три года, - сказал Денис, хотя, как в случае с Марухой, тут же пожалел о
сказанном. С византийцами ухо надо держать востро. Но как и не сказать, раз с тебя
требуют!
     - Маловато, - огорчился Андроник и снова потер яйцеобразную макушку. - Мне
уже семьдесят один год Но не ветхозаветный же я Аред, который жил девятьсот лет... Ах,
это время, время!
     И спросил чрезвычайно заинтересованно:
     - А кто же после меня вступит на престол? Дениса снова занесло, и он ответил, не
подумав:
     - Исаак Ангел.
     Царственный Андроник всполошился, как какая-нибудь коммунальная тетка.
     - Этот Исачишка? Этот лизоблюд паркетный? Ну, брат прорицатель, тут уж
проврался ты. Впрочем, - добавил он грустно, точно как в свое время кесарисса Маруха,
- римской империи на роду так написано - шутов на царство принимать.
     И Денису даже стало его жаль. Он был как ребенок, которому дали игрушку и тут же
ее отобрали.
     Тут Андроник захотел переменить тему и стал расспрашивать, как Денис устроился
в этом мире. Фыркал на все Денисовы планы устройства в этой жизни.
     - Жениться на дочке стратиота? Не спеши, пойдешь за мною, знатные патрикии
станут толпиться в твоей прихожей, предлагая своих дочерей, да еще с приданым? Я дам
тебе не тесную дворцовую кувикулу или хижину в сельской общине, ты получишь у меня
дворец! Я выделю тебе не нищий надел стратиота, я дарую тебе именья, где трудятся
сотни крестьян!
     "И будешь ты царицей мира, - подумалось Денису, - голубка нежная моя!"
     Принц встал, взял за руку Дениса.
     - Долго я колебался, хотя, как видишь, кто только ни приехал ко мне звать на
Священный Престол. Но твое появление, пророк ты или не пророк, я принимаю как
знамение судьбы.
     Принц поднял полог и вышел к пирующим. Пир здесь уже трансформировался в
оживленные танцы, которыми руководил все тот же неугомонный Исаак Ангел. В зале все
образовали круг, взяли друг друга за плечи. Словно на каком-нибудь сельском празднике
двигались но кругу, ритмически припевая. А посередине рыжий Исаак отплясывал нечто
похожее на барыню.
     Завидев Андроника, все кинулись к чашам и кубкам.
     - Да здравствует Андроник Великий! - вскричал Исаак и рухнул в кресло,
утомленный своим энтузиазмом.
     - Друзья! - принц поднял боевые перчатки, и сразу стало понятно, зачем он эти
железные крабообразные перчатки брал с собой на пир. - Решено! Мы выступаем!
     Все было у него подготовлено к этому моменту. Заревели букцины - трубы
легионов, златотканая толпа его гостей, преисполненная восторга, потекла во все четыре
арки большого зала. На главной балюстраде все садились на заблаговременно
подведенных лошадей, чтобы торжественной кавалькадой проехаться по окрестностям
Энейона.
     Денис не последовал за ним, остался у полога, тяжелыми складками отделявшего
внутренний вход в зал. Какой-то писклявый голос вился вокруг него, просил обратить
внимание. Денис сначала думал, что это какой-нибудь дворцовый евнух, к тонюсеньким
голоскам которых он уже успел привыкнуть. Но это была женщина, служанка, и лицо ее
было знакомо.
     Ах да, это же девушка принцессы, Теотокиной подруги, которую вместе с госпожой
он встречал на памятнике Быка в день похорон Мануила. Почти такая же, как
запоминающаяся Теотокина Хриса, но та роскошная, гордая, а эта лупоглазенькая
простушка и зовет ее госпожа как-то забавно - Лизоблюдка.
     - Господин, господин, - пищала Лизоблюдка. - Одна особа хочет вас видеть.
     - А какая особа хочет нас видеть? - интригующе спросил Денис.
     - Ее имя не важно, важно, чтоб вы поклялись честью...
     - Ну если это важно, то вот клянусь!
     Лизоблюдка повела его по анфиладе многочисленных гостиных и зимних садиков, в
одном из которых на каменной скамеечке дожидалась принцесса.
     Принцесса поднялась навстречу, и нетрудно было заметить, что она вся в трепете.
Но голос ее был ровным.
     - Это вы?
     - А это вы? - отвечал Денис. После беседы с Андроником, из которой он вышел
живым, ему уже ничего здесь не было страшно.
     - А ваша Теотоки вышла замуж... - Хотя явно было, не то ей хотелось сказать.
     - Я знаю, - с естественной грустью ответил он. Но ее, видимо, уже занесло, как
меньше часа тому назад заносило и Дениса.
     - А она готовится родить ребенка!
     Неизвестно, чем бы окончился этот более чем странный разговор, если бы не
случился нелепый инцидент. После ухода господ слуги, естественно, принялись за уборку,
распахнули все что можно, чтобы проветрить анфилады. Заколебались занавеси,
захлопали фрамуги. Невольно ограждая хрупкую Иру, Денис взял ее за плечи, забыв
начисто, что он не в СССР.
     - Не прикасайтесь ко мне! - чуть не топнула она ножкой. - Кто вы такой? Не
смейте до меня дотрагиваться!
     И тотчас стало ясно, что она под усиленной охраной. Из-за каждой кадки с розовым
деревом, из-за каждой скамейки выскочили нянюшки, дядюшки в чалмах и кинулись на
клич госпожи.
     
    10
     
     Денис заснул, как только голова коснулась подушки. Волшебно пахло чистым
полотном и медовым сеном. Постелила ему на сеновале добрая матушка София Русина,
постелила, да еще подушку перекрестила, как мать сделала бы это сыну, вернувшемуся на
родину. И Денис заснул со спокойной улыбкой.
     Когда проснулся, не сразу мог сообразить, где находится и почему. Но в последнее
время где только не приходилось ему просыпаться, пора ко всему привыкать. Он,
наверное, проспал не дольше часа, так как был еще день. Багряный свет заката
просвечивал сквозь бревна крестьянской постройки. В углу на курином нашесте птицы
голготали по-своему, топтались на невидимых жердях. Ва, ва, ва, - буркотали несушки.
- Василевс петух!
     Куд-куда, куд-куда, и куда ты изволишь меня посадить, рядом чтобы с собою...
     Денис продолжал блаженно улыбаться. Дом Устина Русина, где ночевали они после
возвращения из Энейона, был построен так же, как все дома стратиотов анатолийской
Византии. Строился он из дикого грубого камня, из самодельного большемерного кирпича
и снаружи выглядел как огромная мазанка. Только хозяйственные постройки - сеновал,
коровник, амбар - делались из дорогого в этих местах круглого леса. Они чаще всего
выгорали в бесконечных местных драках и инцидентах, а из бревен проще всего было их
восстановить.
     Основой дома был мегарон - мужская половина. Он строился на четырех
кирпичных столбах до самой крыши, в нем был огромный очаг из шершавых валунов-
камней, совсем как в гомеровской "Одиссее". Были дубовые скамьи и стол, прокопченный
дымом былых сборищ и пиршествований. Мужчины и спали здесь, у них были
постоянные места для спанья на хорах - по-нашему на полатях, - высоко, под самым
потолком. Там, на хорах, умещались еще и крохотные комнатушки для гостей.
     За полукруглой аркой, за ковротканым занавесом располагался гинекей - женская
половина, тоже особая страна.
     Дениса же настояла Фоти положить на сеновале, мотивируя: комнаты для гостей в
мегароне тесненькие, там много гари от очага, на котором из-за многолюдья день и ночь
жарится мясо. Сказала, что Денис устал от своих непрестанных деяний, ему надо
хорошенечко отдохнуть, а как тут отдохнешь, если в мегароне до поздней ночи мужики
травят всякие побайки (анекдоты). Все отнеслись к ее просьбе с пониманием. Ведь
недаром у народов, у которых были родовые дома (в том числе у русских), молодым
стелили в чулане, на хозяйственном дворе, даже на леднике.
     А курицы все клохтали. У них своя иерархия, кто более достоин сидеть поближе к
Самодержцу. Разыгрывались драмы, вплоть до куриного инфаркта. Уже все вроде
заснули, только вздыхали и шелестели перьями спросонок, но одна все же птичьим
шепотом жаловалась и жаловалась на судьбу. Но вот угомонились и куры, за стенкой
сеновала окончательно погас закат, в сплошной южной мгле трещали неумолчно ночные
сверчки - цикады.
     Тогда снова проснулся Денис, как будто от толчка в сердце. "Это я, это Фоти, -
шептали ему над самым лицом разгоряченные губы. - Пустишь меня? Ты прости, что я
тебя не в доме положила, ведь в их глазах я девушка..."
     Она ощупью искала на его теле следы тех царапин, что нанес безумный волк.
Безумный потому, что какой же из зверей решится напасть на человека, господина
природы, хотя и не имеющего оружия. А безумная Фотиния хотела зализать эти
царапины, чтобы они зажили поскорей.
     - Нет, не безумная, не безумная, - твердил Денис, почти в забытьи. - А самая
любимая!
     И ночь мчалась, как цирковая колесница, где-то уже пели предрассветные петухи. И
тут в Филарице местный василевс Петух внезапно встрепенулся, забил царственными
крылами. Вся шелуха с пола взлетела под потолок, а он провозгласил свой
торжествующий клич "Кирикуку" - жизнь идет! Куры клокотали в изнеможении
восторга.
     Но тут мы их оставим, Дениса и Фотинию, ибо сказано давно: все счастливые люди
счастливы одинаково. Разное для всех только несчастье - да поглотит его Тартар!
     Их прибытие накануне из Энейона было встречено всеобщим ликованием - на
хорошо накормленных конях и самих сытно попировавших. Правда, пировали они там
порознь - Денис с высокими господами, а все остальные па людской кухне. Но это
воспринято было всеми как само собой разумеющееся. Каждому было теперь ясно, кто
есть кто.
     Императорский моливдовул, который привез Ферруччи, обнародовал всем то, что
давно уже ожидалось. Обремененный долгами надел Русиных, как тысячи других нищих
наделов стратиотов в разоряющейся Византии, так или иначе был бы продан или отдан
другому, оказавшемуся счастливчиком в жизненной игре. И хорошо, что таким
счастливчиком оказался именно Денис. В Филарице, по-видимому, имелось много
охотников до лакомого куска, каким был надел Устина Русина, как и до его дочери Фоти.
     А уж когда народ увидел, что новый господин, еле прибыв в повозке, запряженной
мулами, куска по-настоящему не проглотив, кинулся без раздумья в Амастриду выручать
схваченного Устина, когда разнесся слух, что за него он отдал свою офицерскую цепь, -
глаза простодушных селян смотрели на него, как на некоего бога.
     И вот они все рядом, веселые и счастливые, как только могут быть счастливы
человеки. ( "Как быстро этот древний люд, - думает Денис, - приучен самой
диалектикой жизни забывать о вчерашних катастрофах. И диалектика здесь права - ведь
жизнь коротка!")
     
Из грез и мыслей коромысло,
Из мира в мир, из века в век,
Над бездной времени повисло,
И все ты ищешь в жизни смысла,
Пылинка мира - человек!

Комар толчется над тропинкой,
Спешит пожить, пока светло.
А неба синее стекло,
Пустив на ветер паутинки,
Горячим зноем истекло.

Но вот соседская Варвара,
Напившись кофею с утра,
В итоге меткого удара
Уничтожает комара.

И в том запале агрессивном
Варваре бедной невдомек,
Что был он гордый и красивый -
И высший свет, и высший символ,
Простейший этот мотылек!

Какой же, правда, смысл заложен,
Что целый век, как выстрел, прожит,
Что, беспечальны и легки,
Над предвечерней синей дрожью
Вовсю толкутся мотыльки?