Я не знаю. правда не знаю. Когда кто-то задевает Россию, я забываю, про щит Давида, я становлюсь до неприличия русской. По тому, что это моя страна. И Москва, несомненно МОЙ, и только мой город. И даже милому ребенку Лёне, я не разрешаю говорить о ней плохо. И я правда не знаю, где проходит та тонкая грань, между мной-русской, и мной-иудейкой.
Но опять же - я не задумываюсь над этим. Просто живу.

Насчёт фото не передумали?       
Товарищ Нюренберг конечно прав, негоже тему зафлуживать, но мне правда интересно, мой бывший босс знал своих предков до 6-го колена, ну а я то нет    (хотя это в основном  босс и интересовался кто же были мои предки )

Нельзя же все на свете пропускать через призму "бывшего босса"..
Создайте ИМЕННО ВЫ какую надо тему раз Вам она "правда интересна"
NURENBERG

Моя позиция. Если что, удали, ладно?
Шива
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
А, возможно, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом - их землей засыпали…
Бродский
***
– Маруся, вставай, мамина рука легко легла мне на плечо, – ну, вставай же, на поезд опоздаем.
– Какой поезд? – я с трудом разлепляла ресницы.
– Мы в Москву едем.
– В Москву, в Москву, – не дала ей договорить я, и вскочила, запрыгала, на одной ноге, другой, пытаясь попасть в штанину новеньких, купленных пару дней назад джинсов («Поедешь со мной в Углич, новые джинсы куплю, какие сама выберешь»). И вдруг замерла, все так же на одной ноге, как аист-переросток, смешно дрыгнула второй ногой и рассердилась сама на себя, за вечную свою неуклюжесть, – А… мы же только в понедельник приехали…
А мама, вместо обычного своего: «Ой, ну давай быстрее, горе ты мое, луковое, что же ты у меня за неумеха!» сидит, молчит. И смотрит беззащитно так, как ребенок. Руки на коленях вверх ладошками, пальчики в морщинках (стирала она что ли, ночью?), и носком тапки пятнышко от половицы оттирает (это я вчера собаку себе из пластилина лепила, видимо часть собаки так и осталась на полу).
– Ты, сядь, медвежонок… ты только не плачь, ладно?.. понимаешь, бабушка умерла… ты не плачь… ты молодец, что не плачешь… ты же знаешь, она совсем старенькая была…
А я не плачу. Я просто не поняла. Как умерла? Вон она за стенкой, в печке кочергой шерудит, я отсюда слышу.
– Мне час назад позвонили… у нее сердце слабое было…
И так медленно доходит… Бабушка? МОЯ бабушка? Моя?
– Сильное у нее сердце было! Она этим сердцем весь мир любила, и тебя любила! – и завизжала, забилась в истерике, – Ты зачем меня увезла? Ты специально меня увезла? Я знаю, вы ее все ненавидели, вы же ее старой ведьмой считали.
А из-за стенки, – Ты как с матерью разговариваешь?
Прижала меня к себе, обняла, шепчет, что-то. Целует. И плачет, плачет:  «Глупенькая ты моя, мы все ее очень любили. Взрослые – дураки, в ссоре таких глупостей наговорят, а потом жалеют. Я же ее больше жизни любила. Только в ней, да в тебе мое спасение…»
И как будто звук выключили, и свет. Мама потом рассказывала, что я вдруг успокоилась, собираться начала. Спокойно, деловито. Курточку застегнула, в рюкзак Талмуд старенький потрепанный затолкала.
– Зачем это тебе теперь? – Ничего не ответила, зыркнула из-под бровей. Мама только вздохнула, да рукой махнула, – Делай, что хочешь.
Уже потом, много лет спустя, я прочитала, что бывает у человека такое состояние. Когда сильная психологическая травма, мозг, словно отключается. Вроде бы ходит, он, двигается, а сам, как без сознания. Аффект. Сама я всего этого не помню.
Помню уже московскую квартиру. Люди. Много людей. Я не знаю и половины. Дом сразу стал совсем чужой. Обернулась, а сзади почему-то дед Вася стоит (странно, он-то ее почти не знал), мама за его руку цепляется, как маленькая, и щурится так смешно, как будто сейчас чихнет или расплачется.
– Вер, ты постой, я сбегаю хоть цветов куплю.
– Папа! Ну, какие цветы!
(мысли, как через вату, словно голова не моя: «Что она раздражается, откуда ему знать, что на еврейских похоронах запрещены цветы?»)
– Вер, ты за девчонкой следи, она что-то совсем не в себе, еще сделает с собой что-нибудь.
– Не сделает, она сильная. Д и Тора ей не позволяет, – и по губам легкая горькая усмешка, – это знаешь, какой грех…
А я пробираюсь в толпу, слушаю обрывки разговора, и ищу ЕЕ, ищу…
– Кто кадиш читать будет? Нет миньяна!
– Столько народа, и нет миньяна! Что ты говоришь! Что они, десять человек не наберут?
– Дина, ты глаза-то открой. Какой народ? Одни женщины.
– Пусть Яшиных сыновей позовут.
– Так они еще маленькие.
– У Мишки три года назад бар-мицва была. А Хаим… В таких случаях, можно.
(Да, Хаим старше меня всего на год. Ему двенадцать. Еще год, и у него будет бар-мицва,  и станет он «сын, исполняющий заповеди»)
Я – женщина. Третий сорт, после мужчин и детей. Так говорит Танах. И кто я, чтобы спорить с великим учением… Я не могу читать кадиш. Но обида все разрастается. Только Я знаю бабушку? Я могу  рассказать Богу, какой она человек, и упросить Бога быть к ней добрее…
– А где сам Яша?
– Он был у Софочки шомер. Не спал всю ночь, читал псалмы…
Ну конечно, кто еще кроме дяди Яши мог быть шомером… Семья умершего должна быть уверена в том, что на «сторожа» можно положиться.
– Бедная Софа. Не ждала она таких похорон. Миньян собрать – проблема, родственников почти нет. Кто шива делать будет? Кто выносить?
– Вон внуки ее, и траур выдержат, и вынесут.
– Что ты говоришь! Они же коhены!
Да, Дина (я про себя как-то неприятно посмеялась над незнакомой мне Диной), мы из колена Аарона, брата Моисея. Мальчики в нашем роду, коhены, что-то вроде свещенной коровы, им нельзя касаться ничего «нечистого». И как молнией ударило – это моя-то бабушка нечистая! И тут же глаза наткнулись на нее…

Желтый саван. Желтый. Что ж, не постирали его что ли? Долго в шкафу лежал, ткань пожелтела… Или «прибрал» кто в суете бабушкин, задолго до этого дня приготовленный… Может и так… Евреи – народ экономный…
Нужно тихонько подойти, приподнять его. Посмотреть последний раз на лицо, в глаза заглянуть, поцеловать осторожно. Она улыбнется, волосы разворошит: «Не плачь, мамэлэ, я всегда буду рядом». «И никогда меня не оставишь?» «Никогда. Я еще буду отплясывать на твоей бат-мицве. И на свадьбе!» «Да, как же ты будешь танцевать, савта? Ты же не ходишь» «На твоей свадьбе, мамэлэ, камни запляшут, ни то, что я! Ну, иди, поцелуй свою бабушку».
Вдруг мою кисть сжала, чья-то твердая рука «Мирьям, даже не думай!», – и уже тише, просящее, – «Нельзя открывать, маленькая, ты же знаешь…»
И видимо почувствовав мое состояние, мама тихо, но очень уверенно сказала: «Она – одна из шива кровим». (Семь ближайших родственников). Может потому, что не ожидали такой решительности от моей всегда тихой, безответной мамы, может поняли, что такова бы была воля Софьи, но никто особенно не возражал. Только спросили неуверенно: «А она выдержит? Ведь совсем вроде маленькая. Бат-мицва прошла?»
(да, маленькая, самая маленькая в классе, вечно замыкающая на физкультуре. Это уже потом, неожиданно «вымахала», «аж» до 163 сантиметров, а тогда…)
«Нет, ей всего одиннадцать…»
И словно включили отсчет – одиннадцать, десять, девять… Шаг вперед, и криа – одним рывком на груди от плеча старенькую футболочку («И встал царь Давид, и разорвал одежды свои…»). Восемь, семь, шесть… Четко, не сбиваясь: «Барух Ата Адонай Элоhейну Мелех hа-Олам, Даян hа-Эмет» («И даже при этом постигшем нас горе мы говорим: благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, Судья истинный!»). И отойти в сторону, дать другим сделать криа. Пять, четыре…Мужчины начинают читать псалмы – «Даже если пойду долиной смертной тени, не устрашусь зла, ибо Ты со мной».
– Амен, – мне можно говорить только это. Вслух. Но ведь про себя я могу читать с ними. А сказано, что Он читает в сердцах наших.
– Хоть Он и убивает меня, на Него надеюсь.
– Амен.
– Не по своей воле ты родился, не по своей воле ты живешь, не по своей воле ты умираешь, Господь дал, и Господь взял. Да будет Имя Господа благословенно.
– Амен.
Подняли, понесли. (Дед Вася, один из выносящих! В кипе…Он же не еврей!.. А, впрочем, теперь все равно…) Бог мой, как сердце-то разрывается. Мне бы еще раз увидеть ее лицо, такое знакомое, такое родное, до каждой морщинки. Щекой бы к ладони прижаться. Рука горячая и сухая. На ней мозоли – письмена ее жизни. Там и лагерь, и шпалы, и сухая ее палка, без которой она передвигаться последнее время была не в состоянии. Все как во сне. Все как ты учила родная. Семь остановок (Все суета сует, говорит Еклезиаст, все суета сует и суета…)
Вот уже тело твое опускают на дно… Громкими, не траурно звонкими комками падает земля…
Прекрасно и волнующе звучит «Цидук hа-Дин» («оправдание Божественного Суда»).
– Смерть человека – решение Бога, а воля Его справедлива. Бог воздает каждому по заслугам, но соображения Его нам неизвестны. Для нас пути Его неисповедимы, но мы признаем, что Его действия совершенны. Мы молим Его о милосердии к оставшимся в живых. Хоть Он взял жизнь человека, любимого нами, пусть Он в своем милосердии пощадит жизни остальной Своей паствы и остановит руку смерти. Хоть Бог и отнял у нас сейчас близкого человека, мы благодарны Ему за то, что когда-то Он в доброте Своей дал нам его, даровав ему жизнь. «Бог дал, Бог и взял»…
Медленно снимаю обувь. Никаких кожаных кроссовок. Не сегодня. (Я все делаю правильно, бабушка?) так же медленно, иду сквозь ряды «утешающих», скрипит под босыми ногами первый снег, покалывает ступни. Со всех сторон звучит: «hа-Мако'м йинахе'м этхе'м бе-то'х шеа'р авеле'й Цийо'н в-Ирушала'им». Утешаете? Правильно, утешайте! Ведь сказал Всевышний Исайе «Утешай, утешай народ мой!»
А сама их уже ненавижу, не верю никому. Радуются, что они сейчас не на моем месте, не их близкий и дорогой, скрылся только что под грудой земли. Тихий, как шелест бумаги голос – «Да утешит вас Всевышний вместе с другими скорбящими о Сионе и Иерусалиме», – дернувшись, оборачиваюсь – тетя Фая. А в лице такая скорбь, такое понимание… что же это я!
В конце ряда меня буквально подхватила мама, протянула какие-то тапочки, сказала тихо, жалобно: «Не кожаные… можно…» я отодвинула руку. Сжала на секунду пальцы, пошла дальше... У меня шива – траур.
«В период шива скорбящему запрещено: работать, мыться, пользоваться косметикой и духами, стричься и бриться, стричь ногти, носить кожаную обувь, надевать выстиранную одежду, осуществлять супружескую близость…», – ах, бабушка, сколько раз повторяла я эти слова за тобой. Знала ли ты когда-нибудь, для ЧЕГО понадобятся мне эти знания? Вероятно, знала. Ты была очень мудрой женщиной.
«Запрещается изучать Тору, развлекаться, выходить из дома… В дни шива скорбящий никого не приветствует, и другим не следует его приветствовать…» Как оказывается все просто. А мне казалось, что это обычаи придуманные, для самоистязания. А оказывается, для того, чтобы дать человеку спокойно скорбеть. Смерть вызывает в семье шок. Нарушается весь привычный уклад жизни, Поэтому традиция отвергает все виды приветствий во время шива, считая их неуместными в состоянии траура. Понятно, что абсурдно говорить скорбящему: «Добрый день!» или «Шалом» – «мир вам». О каком мире тут можно говорить…
«Нельзя разговаривать со скорбящим…» хорошо, что я могу молчать, я не выдержала бы сейчас никаких разговоров.
Дома мама зажгла нер нешама. Теперь эта свеча будет гореть все дни Шивы, как дань уважения к умершему. Я села на пол, закрыла голову руками. Сколько я так просидела? Не знаю. Кто-то подал «трапезу сочувствия», кто-то принес плед. Кажется, я заснула. Потому, что вскоре я почувствовала, что плыву по воздуху. Может, я тоже умерла, и бабушка забирает меня к себе? Я улыбнулась ей во сне.
– Дядя Яша, может ее оставить, как спала. А то проснется, плакать будет, кричать…
– Пусть поспит на кровати. Она ребенок. Ей можно.
Мне казалось, что я возмутилась, сказала, что буду, как и все, спать на полу, у меня траур. Но слова вязли во рту, как манная каша. Я спала. А они еще долго сидели рядом и говорили о ней, Софье-бат-Аарон.