...две «Утренние почты» снимала в городе Угличе. «Почта» строилась на таком сюжете: часы существовали всегда, только вначале они были солнечные. И вот на этом месте, где были первые солнечные часы, теперь стоит угличский часовой завод. И Фима Шифрин, солнышко мое, при тридцатиградусном морозе в моей енотовой шубке на голом теле и в моем же шарфике, намотанном на трусы, изображал снежного человека, первого человека, который нарисовал эти солнечные часы. Он рисовал их голой ногой в снегу — три дубля. Потом мы его растирали спиртом, а он вопил: «Это жалко на растирку! Этим лучше согреваться изнутри!» А дальше он уже был экскурсоводом по современному городу, в шляпе, с бородой. Затем — это же Углич! — Фима изображал и лжецаревича Дмитрия, и итальянского купца, который приезжал сюда покупать часы. А Филипп Киркоров, в характерном костюме и огромной шляпе с перьями, был итальянским маркизом, который тоже интересовался часами. В общем, была сыграна целая пьеса.
Углич давал возможность для роскошных съемок, хоть и было безумно холодно. В передаче пела русская певица (она там шла с ведрами на коромысле), и на ней было белое вышитое платьице. Я ей говорю: «Надень шубу». — «Нет!» На ней была еще белая пуховая безрукавка, и пока она шла с ведрами, эта безрукавка леденела. Я распахивала свою шубку, в которой и на которой снималось столько актеров, прижимала ее к себе и отогревала.
Для массовки нам прислали самодеятельный угличский ансамбль. И это было очень красиво: они танцевали около дворца царевича Дмитрия, на этой лестнице, под этими сводами. А начиналось все с часов на башне: там возникало женское лицо, ведь часы такая тонкая, чуткая вещь женская.
Во второй раз мы поехали снимать «Утреннюю почту» в Углич, когда завод отмечал свое пятидесятилетие. Сентябрь. Солнечно и грустно. Им так понравилась наша предыдущая встреча, что нас пригласили на юбилей. Из Москвы в Углич шел пароход, на котором ехали гости на пятидесятилетний юбилей, и нам отдали всю вторую палубу. Со мной ехали Леонид Петрович Дербенев, Юра Николаев (он вел эту «Почту»), Филипп Киркоров, Маша Распутина, Азиза, группа «На-На», Крис Кельми, Роксана Бабаян, Лора Квинт, Андрей Билль. Причем я почти все снимала на пароходе, а потом какие-то куски уже в Угличе. Затем все это монтировалось. Распутина пела прелестную песню Леонида Дербенева и Вячеслава Добрынина «Музыка». И я ей в Москве сказала: «Маша, сделай какой-нибудь красивый костюм. Я поставлю тебя на нос парохода, и нужно, чтобы ветер развевал твое платье». Маша сделала костюм: у нее была белая юбочка, просто разрезанная на ленточки. Но длина этой юбочки была пять-шесть сантиметров — там развеваться нечему. Я стала думать, что же мне делать. У меня был с собой павловопосадский платок, яркий, с красными розами на черном. У кого-то еще достала такой же черный платок и повязала их так, что, когда Маша размахивала руками, у нее действительно были крылья, о которых пелось в песне. Снизу на ней были черные широкие брюки. Все это вместе смотрелось необыкновенно красиво: небо, вода, ощущение полета.
Корабль назывался «Сергей Есенин». Капитан, тоже Сергей, вначале был очень серьезен, говорил нам, где можно снимать, а где нет. А потом ему все это так понравилось, что он даже участвовал у нас в песне Азизы. В танцевальном зале он плясал с Азизой и со всеми остальными. Он так проникся нашей работой, что даже разрешил мне потом снять Машу Распутину на самом носу корабля, чего делать, как он сказал, было нельзя.
Песню «Мухомор» мы снимали на палубе во время дождя. «На-На» героически танцевали на мокрой палубе. Правда, после каждого дубля матросы насухо ее вытирали, но все равно это было довольно рискованное занятие.
Но вернемся на пароход, плывущий в Углич. Криса Кельми с песней «Океан» я снимала на капитанском мостике у штурвала. Было много интересных находок.
В Филиппа Киркорова тогда были одновременно влюблены две женщины — и Маша Распутина, и Азиза. И каждая хотела его завоевать.
Мы еще давали в Угличе три юбилейных концерта, которые вели Леонид Дербенев и я. На первом концерте, когда открылся занавес, первыми выскочили «На-На». Они пели песню «Папуасы и эскимосы». Вначале выбегают папуасы, на которых, извините, кроме ленточек ничего нет. И они поют, а ко мне за кулисы влетает бледный заместитель директора завода (тогда еще к голым на сцене не привыкли) и кричит: «Светлана Ильинична, что это такое?.. Вы не представляете! Это же юбилейный концерт, а они голые!» Я говорю: «Но ведь папуасы-то в самом деле голые. Вот сейчас выйдут эскимосы, так они будут в шубах». Он говорит: «Да?» Я отвечаю: «Да». Он обрадовался, помчался объяснять, что, значит, нагота — оправданная.
