У Г Л И Ч - Т А У Н |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » У Г Л И Ч - Т А У Н » САЛОН ЛЕДИ ЭРИДЫ » Салон Таун-Леди
В этом салоне 
Действуют следующие правила 
************************************************************************************************************************
Далее Таун-Леди предлагается самой установить и огласить Правила и Порядок, соблюдение которых гарантировано Бандой NURENBERGа!
Ой, совсем забыла сказать... Я абсолютно против этой идеи, в силу своей природной стеснительности. Но смайлик "без наездов", меня окончательно добил. Ежели без наездов, то что мы все здесь вообще делаем? Разве не ради споров и дискуссий (ссор и мордобития) мы сюда пришли?
Нет? Тогда давайте срочно сделаем тему "Кто надо мной" и будем разливаться соловьями, пока всех не стошнит.
Я "ЗА" наезды. Я только против хамства. (Ленька и Студент - исключение. Для них это часть их образа)
Я "ЗА" наезды.
/// Смайлик *без наездов* из первого поста считать недействительным!
АДМИНИСТРАЦЕЯ.
NURENBERG! Ну, что же, сударь. вы сами напросились. Тема вряд ли тебе понравится, но сегодня уже 7. День поминовения солдат, погибших в войнах за независимость Израиля.
это к нашей с Вами беседе на теме о Святой Пасхе.
Эрида написала:уехали однажды в во внезапно появившуюся страну, решив, что именно это, "замля обетованная", и гибли, на никому не нужной войне
Ну вот ЭТО с Вашей стороны уже наст. кощунство.
Я ВЕСЬМА уважаю гос-во Израиль, и считаю что России надо ОЧЕНЬ МНОГОМУ у Израиля научиться.
Прежде всего - не жалеть ЧУЖИХ. И не применять к ним "нормы" типа презумпции нев. и прав "чел."
Пробка
В феврале далеко до весны,
ибо там, у него на пределе,
бродит поле такой белизны,
что темнеет в глазах у метели.
И дрожат от ударов дома,
и трепещут, как роща нагая,
над которой бушует зима,
белизной седину настигая.
Бродский
Сегодня бесконечно пустой день. Гадкий и пустой. Вчера еле-еле отпросилась у начальника в Москву. Не знаю зачем, просто потянуло. Меня всегда сюда просто тянет. Но оказалось, что нужно встретить на вокзале чью-то, тетку. Тетка совсем старая, и боится заблудиться. Да, что говорить, была бы и молодая…
Москва, если ты сразу не почувствовал ее пульс, не вошел в ритм, проглатывает незнакомцев не задумываясь. Настучит нищетой по лицу, протащит за шиворот по древним улицам и выплюнет, через много лет, где-нибудь на площади у трех вокзалов. С ней, как со зверем, можно только или бороться и ненавидеть, всегда быть начеку и держать наготове хлыст, либо любить, нежить и чесать за ухом, и тогда она сама сворачивается клубком и, снизойдя до твоей испуганной ласки, подставит спину: «Чеши». Но осторожней, чуть резче движение и загорится огнем лиловый глаз…
– Блин, Маша! Ну, зачем, мы едем в такую рань! Никуда не денется твоя тетка.
– На белорусской опять пробки, и на Ленинградке тоже… Пока дотащимся
– И что?
– Да ничего! Не хочешь ехать – останови, выйду, нечего мне нервы мотать, и так день ни к черту!
– А на мне-то, зачем срываться?
– Я не сры… стой! Подожди!
– Дура, ты, что за руль хватаешь! Руки бы тебе оборвать! – и уже тише, – Да ладно, что ты так расстроилась? У всех бывает… Что? Не слышу. Что это ты шепотом-то заговорила? Что?
– Показалось… Показалось, что Мишку Фирцмана видела…
– Ну, ты что, Машуль… Ну зачем ты…
Миша фая
Жила-была Ирка со второго этажа, и были у нее два сына. Бабушка говорила именно так – Ирка. Точнее даже «Ииэрррка!». Порой мне кажется, что она слегка гордилась тем, что ее звучный призыв Ирина могла услышать в любом уголке квартиры.
Так вот, жила-была дородная красавица блондинка Ирка, тихая, безответная, вся какая-то сонная. И было у нее два сына. Хаим, и Михаэль. Два абсолютно рыжих сына. И все бы ничего, если бы в нашей квартире, не жил дядя Яша Фирцман, муж тети Фаи, рыжеволосый красавец-гигант.
Казалось бы, ну что тут такого, пошел мужик «налево»? Но чтобы разобраться в этой истории, нужно «отмотать пленку назад». Тетя Фая, в девичестве Фаина Каханэ («Да что ты, какая цыганка! Это арамейское произношение слова коэн – священнослужитель. Ну, то самое пресловутое «колено Аароново»…) принадлежала к одной из самых древних семей. Коэны из коэнов, они мечтали только об одном, чтобы их род не закончился. И «засорить» его не хотели. Вот и вышла замуж Екатерина Каханэ за своего дядю. Они ожидали рождения на свет сильных сыновей, продолжателей традиций, тех, кто согласно торе смогут исполнять обязанности священников, когда Храм в Иерусалиме будет восстановлен!
Вот только с природой не шутят, и на свет появилась маленькая, слабая, вечно больная девочка Фая. Слабая здоровьем, но не волей. Потому, что когда ювелир Яков Фирцман сделал ей предложение, она согласилась. Вся родня была против, такой мезальянс! Девочка известной фамилии, последний ребенок в семье и никому неизвестный московский еврей «из новых». Продолжать род коэнов – воля Господа. А она сказала, что ее не волнует ничья воля, и ей наплевать, кем будут ее дети, но она любит своего мужа. А если всех вокруг волнуют только дети, то пусть сами и рожают, а она не собирается!
Там, наверху, где решаются наши судьбы, не понимают шуток, и сказанные в сердцах глупые девичьи слова могут понять слишком буквально…
Хотя кто знает, может быть она и смогла бы еще родить Яше ребенка, если бы… В этот момент нас, детей, обычно выгоняли. Однажды я не выдержала и спросила у бабушки напрямую, что случилось с тетей Фаей.
– Случилось… С нами всеми тогда что-то случалось.
– Она там пострадала, да?
– Все мы тогда страдали…
– Это фашисты?– я радостно выпучила глаза, – Страшно, наверное, было…
– Замолчи, глупая, – и сердито клюкой в пол, – страшно провожать своих братьев! Отца! Искать теплые носки, свитер, собирать узелок с едой, совать припрятанное золото, вдруг конвоир, получив отцовские часы, станет добрее… А на следующий день узнать, что их той же ночью расстреляли.
А через неделю мужа – пальто, шапку, узелок с едой, деньги и снимать кольцо... И видеть тоску в его глазах, и понимать, что он тоже все понимает. И уже не спать ночами, шарахаться от звука автомобиля. Ждать, думать, кто следующий. Радоваться, что сегодня постучали не к тебе. Почему они всегда приходили ночью?..
И когда забирают мать, снова бегать по однажды заведенному кругу – теплые вещи, хлеб, бабушкины сережки. Она отодвинула мою руку, головой покачала: «Не надо», спину выпрямила, и конвоиру с достоинством: «Прошу». И он мальчишка, молодой совсем, лет семнадцать, глаза красные, словно заплаканные, пошел за ней.
А когда, наконец, пришли за мной, было уже не страшно…
Ты иди мамэлэ… Что-то устала я…
Так и не узнала я, что случилось с тетей Фаей. Наши женщины умеют хранить секреты. Болтают без умолку, но то, что не хотят, никогда не скажут. Не знаю, и то, каким образом она смогла вернуться в Москву. Я же говорю – умеют хранить секреты…
Мишка
– Сволочь, урод, подонок, ненавижу…– я кричала и кидала в него все, что попадалось под руку – статуэтки, книги, любимую бабушкину вазу. Одна из книг больно рассекла его бровь, и темная, почти черная капля быстро потекла по лицу. По белоснежной коже, сквозь которую просвечивала тонкая синева вен. Он не уворачивался, не пытался закрыться, просто стоял, и спокойно смотрел…
Я не помню, когда решила, что выйду замуж только за Мишку Фирцмана. Казалось, это было во мне всю жизнь. Была я, и был он. Мы всегда были рядом, неразлучные, как сиамские близнецы. Маша и Миша. Черное и белое, Инь и Ян. Я знала, что он станет моим мужем, отцом моих детей. Рядом с ним я буду стариться, я буду спать под стук его сердца.
Он занимался со мной физикой, и учил складывать самолетики. Когда мне было пять, вырезал мой первый меч, и сам же стал моей верной лошадью. Это под его письменным столом я пряталась от разъяренной мамы, когда она, размахивая прутом, бегала по дому, с криком: «Где это наказание Господне, где эта девчонка?» И с ним в первый раз пошла на танцы. Огромный, спокойный, красивый, рыжий он громко смеялся и громко разговаривал. И всегда был рядом. Так странно, я никогда не слышала, чтобы он с кем-то подрался, или хотя бы поругался, но, почему-то, именно с ним я никого и ничего не боялась. Что-то в нем было такое, что никому и в голову не приходило на него «заводиться», а сам он на это был просто не способен. Когда эта дружба переросла во что-то большее?
Просто однажды, я подумала: «Ты прекрасен, мой любимый, я хочу родить от тебя ребенка». Вот так просто и естественно я поняла, что люблю. Так и никак иначе представляю я и свою будущую любовь – ты прекрасен, мой любимый, я хочу родить от тебя ребенка. Красивого, рыжего, с карими, как у плюшевого медведика глазами. И чтобы у него тоже были дети, и дети его детей, и так из поколения в поколение, в детях твоей крови всегда будет течь и капля моей.
А может, дружбы и не было, может быть с самого начала, была любовь. С того момента, как он сказал: «Со мной – ничего не бойся». И я не боялась. Мне было семь, когда мы с ним переплывали Волгу. Он просто сказал: «Плывем, ты сможешь», и я поплыла. Где-то на середине пути я устала. Причем, не так устала плыть, как устала от постоянно бьющих в лицо волн. Из-за них приходилось на вдохе очень сильно грести руками, просто отталкиваться от воды, чтобы приподняться повыше, хватануть воздуха. Сил было все меньше, было страшно, еще страшнее было разочаровать Мишку. Но он все понял сам: «Только не бойся, Медвежонок, ложись мне на спину и крепко держись». Так мы и плыли дальше, он, а на нем я, крепко вцепившись в его плечи.
Чтобы не было страшно, я играла в дельфина – вот я, отважный мореплаватель, попавший в кораблекрушение, а меня спасает большой дельфин. Я критически посмотрела на спину. Не больно-то тощая конопатая мальчишечья спина, походила на спину морского животного… Ну ничего, у меня будет конопатый дельфин. Сильно конопатый. У него, наверное, тысяча веснушек. И начала считать – раз, веснушка большая, два, веснушка поменьше, три, веснушка малюсенькая. Получилась почти песня. Гребок, веснушка большая, гребок, веснушка поменьше, гребок, веснушка малюсенькая… Мишка доплыл прямо до берега. Ткнулся лицом в песок и тяжело дышал. Много лет спустя, я, точно так же переплыв Волгу, лежала, пытаясь отдышаться, и с трудом боролась с подступающим головокружением. Но тогда я недовольно скатилась с него и застонала: «Ну, хватит, поплыли обратно». Он усмехнулся и покачал головой: «Погоди, Медведь, дай отдышаться». Отдохнули и поплыли – большой конопатый дельфин, и отважный мореплаватель «на всю Ивановскую» распевающий песню про веснушки…
Или за два года до этого. Зимой нас отправили в Углич. Вообще-то зимы своего детства я не помню совсем, не было в моей жизни ей места. Но вот эта запомнилась. Конечно, еще и потому, что именно тогда на свет появился Медвежонок, Мишка, Мичел, Мич. Девочка с именем Миша.
Пацаны решили пойти на лыжах на Грехов ручей, народу набралось немало, и я напросилась с ними. Нет, брать меня, конечно, никто не хотел, но Верина мать прикрикнула на них: «Возьмите ребенка с собой». И взяли.
Не знаю, с чего я решила, что это будет замечательное приключение и зимняя сказка в одном флаконе. Если вы когда-нибудь видели старые детские лыжи, вы меня поймете. Это такие желтые деревяшки с коричневым медвежонком на носах. К ним приделаны кожаные петли, в которые вставляются валенки. И передвигаться на них можно по дорожке вокруг дома, а не по зимнему лесу. Когда я их надевала, Мишка смотрел с сомнением: «Марусь, может, останешься?» Но чего-чего, а упрямства мне всегда было не занимать (по две недели могла обижаться и ни с кем не разговаривать), губы сжала: «Поеду». «Да, ладно, Миш, пусть едет, через пять минут устанет, вернется», – и они уехали вперед, надеясь на то, что испугаюсь и не потащусь за ними. Но я не вернулась, ни через пять минут, ни через полчаса. Упрямо сопя, шла и шла по лыжне. Я уже не знала, сколько раз упала. Снег был везде, в карманах, валенках, за шиворотом. Промокли варежки, острыми льдинками покрылся шарф, старенькая коричневая шубка стала просто неподъемной, снежинки падали на лицо, таяли и смешивались со слезами, и, уж простите, с соплями. Но самое страшное, что я больше не слышала голосов. И казалось, что меня бросили здесь навсегда, и я никогда уже отсюда не выйду. И тогда я сделала то, что умела лучше всего, плюхнулась на попу и заревела на весь лес. И откуда-то сразу появились люди (видно не так далеко они от меня уехали). «Это что же у нас за чудо-чудное? Что за зверь так громко ревет? Я уж подумал, не медведя ли мы разбудили». «Да нет, скорее медвежонка», – услышала я родной голос. Приоткрыла глаза, рядом стояли Мишка, Левка, Хаим и какие-то незнакомые ребята. «А ведь точно медвежонок», – засмеялся один, постарше, – «Вон, даже документы есть», – и показал на картинки на лыжах. «И чье же это чудо, Михаэль?» «Видимо, мое», – вздохнул Мишка. «Тогда бери ее, а я понесу лыжи. Устанешь, поменяемся». Только я не помню, менялись ли они. Как не помню и горки, с которой потом катались. В памяти осталось только ощущение покоя. И то, как заботливый Мишка прыгал на одной ноге, снимая с себя шерстяные носки: «Ой, да сиди уж! Как не надо? Ноги-то наверно совсем отморозила…» И, несмотря на то, что я на всю жизнь получила «прививку» от лыжных прогулок, я была бесконечно счастлива и горда, у меня было новое имя – Медвежонок. Имя оказалось очень цепким, и порой, даже мама ласково говорила: «Пойди сюда, мой Медвежоночек».
Или даже раньше, с начала начал. Быть может кто-то там, наверху, решил – эти два человека должны быть вместе…
Вот только сам Мишка решил по другому. Он решил посвятить себя Богу.
Пробка.
– Говоришь, руки опустились бы? Да нет, это ты зря, у нас в роду женщины сильные, просто так от своего не отступаются. Был придуман грандиозный план… Да что план! Планище, шахматная партия. Карпов с Каспаровым отдыхают. Помнишь Вайсманов? Вот. У Левки Вайсмана был лучший друг, парнишка из Углича – Витюша Леонов. Друг, столь близкий, что у Вайсмана он просто дневал и ночевал. И я решила с этим Витюшей познакомиться, что бы, как говорится стать «вхожей в дом». А уже там, соблазнить Левку и увести его у жены. Чтобы увез он меня, молодую и прекрасную в землю обетованную знакомить с родителями, кои и проживали в одном кибуце с болью сердца моего.
Ну что ты на меня так смотришь? Осуждаешь? Да нет, я же вижу, что осуждаешь. А что Аделька? Я эту Адельку и не знала тогда. Он ей ни разу не изменял? С чего ты это решила? Нет, я тоже ничего ТАКОГО не знаю, но и утверждать не могу. Никто, кроме самого Левки ничего знать не может.
– Маленькая избалованная самовлюбленная стервочка, у которой забрали любимую игрушку…
– Не игрушку, любимого! Любовь всей жизни. Ну, чему ты опять удивляешься? Из какого леса ты у меня взялась, такая умная… Ну и что, что считала двоюродным братом, у иудеев внутрикровные браки, не запрещены. Более того, приветствуются. Кузины с кузенами, дядя с племянницей.
– Молодой человек, что вы на меня смотрите? Вы на дорогу смотрите, мы когда-нибудь с места сдвинемся или нет? А что пробка? Вас ведь предупреждали, что в это время на площади у Белорусского вокзала всегда пробки…
– В общем, слушай. План грандиозный, многоступенчатый. А апогеем его, этаким жизненным оргазмом должно было стать мое торжественное появление в кибуце в виде Левиной жены. Я это себе по десять раз на дню представляла – красное шелковое платье, черные колготы, красные туфли на шпильке и выражение на лице : «Смотри, гад, от чего отказался». Иногда в своих тайных мечтах я заходила совсем далеко, и вот уже бежал по дорожке маленький рыжий пацаненок. Причем о самом способе приобретения младенцев я знала очень смутно, и потому представляла его этаким трехлетним карапузом, похожим на рафаэлевских толстощеких ангелов.
А чтобы не «сбиться в пути» я купила в ГУМе Те Самые Туфли – узконосые лодочки на одиннадцатисантиметровом каблуке. Туфли эти стали символом. Залогом моего будущего счастья. Сегодня, трудно это представить, но тогда, во времена тотального дефицита купить хорошую обувь было так же сложно, как сегодняшним девушкам выйти замуж. Я регулярно доставала их из шкафа, холила, лелеяла, любовалась на них. Порой надевала и разгуливала по комнате, приподнимала подол, тянула ножку, любовно разглядывала свой фетиш.
А все остальное время плакала. То тихо, отвернувшись к стене, то громко навзрыд, как ребенок. Порой Фаина не выдерживала, подходила ко мне, что-то говорила, вороша мне волосы высохшей птичьей лапкой. Но мне неприятна была ее жалость, ведь я и ее тоже винила в своем горе. Глупая девчонка.
– Но как я понимаю Левку Аделя тебе не отдала…
– Да нет. Просто не понадобился…
Звонок.
Ненавижу ночные звонки. За ними никогда нет ничего хорошего. Они похожи на сирену пожарной машины или скорой помощи, всегда тянут за собой беды и несчастья. А этот звонок был какой-то особенно неожиданный и долгий. Он разбудил весь дом.
Я всегда очень трудно просыпаюсь, путаюсь, брежу, ничего не понимаю. Да и вообще неожиданно просыпаться не люблю. Поэтому, шла к телефону, недовольно шлепая босыми пятками, и со вкусом представляла, какие именно слова скажу этому «будильнику».
– Ало. Ало, ну говорите же, – в трубке только треск и непонятное шипение, – Я вас слушаю! – и вдруг громко прорвалось:
– Ат мэдабэрэт иврит? – (говорю ли я на иврите? В этом вопросе не было ничего странного или необыкновенного. С тех пор как мои родственники один за другим начали покидать Страну Советов, этот вопрос звучал все чаще. Но почему-то именно сегодня колени вдруг стали мягкими, и боль в груди… Отчего? И больше всего на свете захотелось отбросить трубку от себя, словно именно она, мерзкое существо, была причиной этой боли. Я просто физически ощутила, как от меня резко и густо запахло страхом…
– Ани мэвина. Кцат. В смысле – понимаю, немного, – и трубка буквально взорвалась. В потоке слов слышу знакомые имена, Михаил, Хаим. Но видимо от страха голова работает хуже, практически перестаю понимать смысл.
– Тэдабри бэвакаша йотер леат. Говорите, пожалуйста, медленнее. Я не понимаю Вас. Анило мэвина отах.
Трубка прервалась на секунду, задумалась и выпалила возмущенно:
– Ат ломэдэт иврит? (Где Вы учите иврит?)
– Да какая разница! – рявкнула я – Я не понимаю Вас. Анило мэвина отах. Не-по-ни-ма-ю. Вы говорите по-русски? Русит? Нет… черт, да как же там…
Тихой тряпочкой подплыла Фаина. Ласково, даже как-то нежно взяла у меня трубку. Погладила по плечу, кажется, даже улыбнулась и «зашелестела»:
– Шалом, гэвэрет. Тагиди бэвакаша од паам. (повторите, пожалуйста, еще раз) – и снова трубка разразилась речью. Мне казалось, что это было какое-то одно слово, или набор звуков, тарабарщина. Мозг просто отказывался воспринимать смысл знакомых с детства понятий. И лишь в конце: «Слиха, слиха». Простите.
– hэйванти эт hаколь. Я поняла, – и замерла, прислушиваясь к себе.
– Слиха, слиха, слиха – продолжала всхлипывать трубка.
Фая медленно, осторожно как котенка положила ее. Развернулась и пошла на кухню…
Вы замечали, как тихо становится в доме в такие моменты? И как слышен каждый звук. Почетным караулом отсчитывают время старые ходики. Скрипит половица. Шорох за стеной – мышка ворочается в своем беспокойном мышином сне. Вот загудел, загорелся газ на кухне, еще несколько минут и ему начал сипло вторить чайник. А люди молчат. И бесконечно страшно нарушить эту тишину, потому знают, стоит сказать слово, и разобьется, разлетится на мелкие осколки что-то очень важное. И нельзя будет спрятаться или убежать. И не залезешь под подушку, не перемотаешь пленку. Тебя подхватит и снесет взрывной волной трагедии, о которой ты еще не знаешь. Которую только чувствуешь. И больше всего на свете ты хочешь, чтобы это слово не пришлось говорить тебе. Потому, что, сказав его, дальше именно ты будешь смотреть в заплаканные глаза, и обнимать за плечи. Именно тебе придется, обрезаясь вырывать бритву из худеньких хрупких пальчиков и кричать: «Не надо! Не оставляй меня одну!» И трясти за плечи старенькую, не желающую больше жить женщину «Даже не думай, слышишь меня, даже не думай!», тоже придется тебе. И снова обнимать, прижимать ее к себе, так крепко, словно хочешь смешать ее с собой. Вдавить в это враз обмякшее тело хоть крупинку, куплю своей молодой и такой беспомощной силы. Остальные будут приходить, неловко опустив глаза говорить ненужные слова и быстро, словно стыдясь уходить. А ты, секунда за секундой будешь держать ее здесь, будешь торопливо пытаться связать грубыми узелками уже разрезанную Мойрой ниточку. И шептать будешь ночью: «Я такая молодая, у меня огромное сердце и сильные плечи, отдай мне свою боль. Я понесу ее вместе с тобой».
Но все это будет потом. А пока ворочается в своем беспокойном мышином сне мышка, низко гудит газ на кухне, и сиплым, простуженным голосом вторит ему чайник. Последние минуты покоя.
Она стояла на кухне прижавшись лбом к стеклу. На фоне окна еще заметней стала ее прозрачность. (Наверное, так и появляются приведения. Человек просто тает, тает, и переходит из одного состояния в другое). Ровным, словно и не было никакого звонка голосом, сказала:
– Йорэд гэшэм хазак… гэшэм хазак.
И почему-то шепотом я спросила:
– hи амра? – (Как долго эта фраза говорится по-русски: «Что она сказала?» И как быстро, одним вдохом на иврите), – hи амра?
А Фая, обняв себя за плечи, тихо покачивалась и повторяла:
– Йорэд гэшэм хазак… гэшэм хазак. Идет сильный дождь… сильный дождь, – и укачивала себя, укачивала.
И лишь минут через пятнадцать, немного успокоившись, сказала: «Мальчики пропали». Потом требовательно, с вызовом глядя мне в глаза: «Мои мальчики… Наши… Но мы будем молиться».
И мы молились. Великий Создатель, как мы молились! Без отдыха и почти без сна. Мы давали обеты и соблюдали пост. Единственное, чего мы хотели – найти наших мальчиков. «Просите, и воздастся! Проси у Господа, Он любит тебя, и не останется, глух к твоим молитвам!» И мы, плакали, просили, требовали чуда… Чудо свершилось… Их нашли…
***
Мишка больше не Мишка. Теперь он равви Михаил или Михаил Яковлевич. Он стал очень известным в научном мире исследователем Торы и все-таки, несмотря на данное мне обещание, женился. У него подрастают два прекрасных сына и крошечная кнопочка-дочка, любимица всей семьи и всех родственников. Она своенравная и упрямая, веселая и непослушная. Иногда отцу кажется, что она смутно кого-то ему напоминает. И в памяти почему-то появляется полуистлевший образ давней подружки, девчонки-соседки, но он стряхивает это наваждение: «Нет смысла перебирать сухие розовые лепестки…»
Он все так же сдержан и уверен в себе, и все так же катастрофически красив.
А вот увлечение Хаима великой освободительной войной закончилось аж в Америке. У него маленький белый домик, пятеро любимых детей, (представляете, все девчонки), собака – ирландский сеттер и хомяки в банке. Он работает механиком, и вы знаете, выглядит абсолютно счастливым!
Так могло бы быть…
***
Мы, плакали, просили, требовали чуда…
Чудо свершилось. Их нашли. Мертвых. Вот такой вот Он оказался шутник.
***
Миша ушел первым. Хаим и здесь не успел за братом и пережил его на две недели. Фраза Хаим умер, звучит для меня тавтологией. «Жизнь» умер. Я не могу этого понять и осознать. Хотя и знаю, что умирал он тяжело и долго. От полостного ранения. Говорят, долго бредил и просился к маме.
Как умер Миша я не знаю, и не узнаю никогда. Я просто не захотела этого знать. Дядя Яша пару раз порывался рассказать, но я его обрезала. Знаю, что жестоко, что ему нужно было поделиться, скинуть с себя этот груз. Но я не смогла.
Мой Михаил, мой маленький принц, мой золотой Давид останется живым всегда. И всю жизнь я буду оборачиваться на тихое «Медвежонок!» И искать в чужих волосах отблески рыжего пламени. Буду заглядывать людям в глаза, надеясь найти те самые. Как у плюшевого медведика. Цвета крепко заваренного зеленого чая. С тонким узором вокруг зрачка.
***
В 30 километрах к северу от Хацора в живописном ущелье расположен город Кирят Шмона. Он назван в честь восьми павших защитников легендарного поселения Тель-Хай, находящегося рядом с Кирьят Шмона, по дороге на Метулу. В восстановленных помещениях поселения – музей, а рядом, на вершине холма, кладбище, где похоронены защитники Тель-Хая. И памятник – лев на каменном постаменте, на котором высечено – «Счастье умереть за свою родину»…
Каждый год там можно увидеть одну и ту же картину – по желто-красной дороге на кладбище идут две женщины в черном. Одна, высокая, все еще красивая, крупная моложавая блондинка. Другая, крошечная, как двенадцатилетний ребенок, сухая старушка. Чулки в такую жару, перчатки и парик, не хуже, чем точеный семитский профиль выдает в ней ортодоксальную еврейку. Она еле переставляет ноги, но все равно хочет идти только пешком, и по этому младшей постоянно приходится ее поддерживать…
Когда они идут обратно, блондинка всегда вытирает глаза, лицо ее покрыто красными пятнами, а саму слегка покачивает. Она смотрит сквозь мир заплаканными глазами и словно не знает куда дальше идти… И если бы не цепкая ручка маленькой старушки на ее запястье, она давно бы уже заблудилась, раздавленная своей бедой.
Что свело вместе эту гротескную пару? Обе они матери одних и тех же детей. Сыновей, погибших в бессмысленной, и кажется бесконечной войне…
День поминовения солдат, погибших в войнах за независимость Израиля.
Вот:
(Вариант с крестами. Своими глазами видел этот же клип с демонстр. флагов гос-ва Израиль на солдатских гробах.)
Да, "Brothers in Arms" ровно в тему...
Красиво... Печально...
Мой однокл. Мишка Вершов приезжал года полтора назад в Москву. Как раз закончился Сирийско - Израильский конфликт 2006г.
Рассказывал - вечером сидел с друзьями в кафе под зонтиком. Пили пиво. Вдруг - СМС от минобороны. И через два часа он ползет по сирии в бронике и с автоматом. Впечатлило.
Рассказывал - вечером сидел с друзьями в кафе под зонтиком. Пили пиво. Вдруг - СМС от минобороны. И через два часа он ползет по сирии в бронике и с автоматом. Впечатлило.
Да ладно? что-то верится с трудом... Хотя, жизнь, конечно, очень странная штука
Отредактировано Эрида (07-05-2008 02:38:44)
Да ладно? что-то верится с трудом... Хотя, жизнь, конечно, очень странная штука
Можешь найти его на Однокл.Ру и сама спросить.
Он уехал в 1990г. с матерью и сестренкой.
Тут был сын стоматолога и директора фотоателье, а там стал официантом и пьяницей.
Пока в армию не забрали. Потом женился там на ком надо, ну и вроде все хорошо с тех пор.
А армейские фотографии он еще в 90х нам присылал в письме.
Можешь найти его на Однокл.Ру и сама спросить.
Он уехал в 1990г. с матерью и сестренкой.
Тут был сын стоматолога и директора фотоателье, а там стал официантом и пьяницей.
Пока в армию не забрали. Потом женился там на ком надо, ну и вроде все хорошо с тех пор.
А армейские фотографии он еще в 90х нам присылал в письме.
Сударь, мне не нужно ничего доказывать. А на "Одноклассники" я принципиально не хожу. говорила же - вышла только, что бы фотографию куста посмотреть. Женское любопытство. И неужели вы серьезно считаете что здесь он не стал бы официантом и пьяницей?
И неужели вы серьезно считаете что здесь он не стал бы официантом и пьяницей?
Да. Я утверждаю это ответственно. Он и там не стал. Но только благодаря призыву в армию. До того он практ. сгнил.
Адаптацея..
Ну и снова я не могу согласится. Я понимаю, что ты считаешь прохождение им адаптационного периода важнейшим из факторов того, что человек чуть не опустился. Согласна – важный. Но не единственный же!
Если брать именно алкоголь, то довольно частой предпосылкой развития алкоголизма является ошибочное представление о целебном и стимулирующем действии алкоголя. Потом существуют психологические особенности, которые свойственны личности будущего алкоголика: робость, трудность в установлении контактов, неуверенность в себе, нетерпеливость, раздражительность, тревожность, повышенная чувствительность. В других случаях может наблюдаться повышенный уровень притязаний, с недостаточными возможностями достижения своих целей, и тогда алкоголь дает ощущение внутренней силы, успеха.
Короче любой стресс мог бы привести к тому, что он скатился бы. Неудачи на работе, или работа слишком тяжелая, несчастная любовь, смерть близкого родственника…
Да нет. Он тут мажором практически был, а там официантом стал в 18 лет да еще не в своем городке а в соседнем. Ну и в конце смены чаевые в баре пропивал. Ну, потом - призыв, и все как рукой слава Богу.
Он тут мажором практически был,
А среди мажоров алкоголиков не бывает? Да я Вам десяток, как минимум, могу привести в пример
потом - призыв, и все как рукой
Делаю вывод - всех в армию. Срочно!
Эрида! Браво! Читал с удовольствием! +1
Эрида!
Спасибо, сударь. Большое спасибо. Значит на с уже как минимум двое, кому это нравится, Вы и я 
Я
Как холодно. Как безнадежен путь.
Я все бегу корабликом бумажным.
Я – бабочка. Став куколкой однажды,
Никак не в силах крылья развернуть.
Как безнадежна жизнь! Господь! Какую цену
Платить Тебе, чтоб подарил покой?
И чтоб не биться снова лбом о стену,
И не смотреть на прошлое с тоской?
Ты говоришь – Любовь…Но я не верю!
Все лишь слова, не верю ни во что!
Ты обманул… Дал душу птицы – зверю.
Вот только не пойму Тебя – за что?
Обречена на жизнь – Тебе не страшно?
Ты говоришь: «Не стой, вперед иди…»
Но я… все тот же парусник бумажный,
Летящий вдаль, не ведая пути.
Отредактировано Эрида (14-05-2008 18:13:27)
Митьке...
Ты ветер -
Гуляющий в соснах божественный северный ветер.
Ты вечность -
Та самая вечность, что кто-то однажды в глазах у любимой заметил.
Ты дождь -
Смывающий беды, ликующий дождь проливной.
Ты лист,
Что в безумстве осеннем несется, несется за мной.
Ты счастье,
Что Бог подарил никому и немножечко мне.
Ты принц,
Что однажды является в сказочном сне.
Ты горе,
Но самое сладкое, вечное горе на свете.
Ладони открою и встречу тебя!
Ты – ветер.
NURENBERG, меня как-то очень задели твои слова, что я избегаю тем, где можно поссориться. Задумалась, неужели я действительно такая безответная. И как-то грустно от этого стало. Я написала его раньше, но оно слишком подходит к этому моменту. чтобы я смогла справится с искушением...
Две пары грязных слов по сердцу полоснут
И почему-то вновь сегодня не уснуть…
Не надо, не могу, устала я! Не надо!
Я у судьбы своей опять прошу пощады.
Я стану серой мышью, я буду незаметной,
Я стану ветра тише. И очень … безответной.
Могу молчать при встрече, и никого не видеть.
Я разучилась плакать, и даже ненавидеть.
Уйду от мира, спрячусь… забудусь… И довольно.
Лишь вас прошу, не надо, не делайте мне больно.
Отредактировано Эрида (14-05-2008 19:32:47)
Я перетаскиваю сюда из темы про Святую Пасху главу "Шива". по тому, что иначе следующая, будет не понятна. И продолжаю заниматься, психоделическим эксбиционизмом. (нет, ну почему не придумали смайлик *печально улыбаюсь*?)
Шива
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
А, возможно, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом - их землей засыпали…
Бродский
***
– Маруся, вставай, мамина рука легко легла мне на плечо, – ну, вставай же, на поезд опоздаем.
– Какой поезд? – я с трудом разлепляла ресницы.
– Мы в Москву едем.
– В Москву, в Москву, – не дала ей договорить я, и вскочила, запрыгала, на одной ноге, другой, пытаясь попасть в штанину новеньких, купленных пару дней назад джинсов («Поедешь со мной в Углич, новые джинсы куплю, какие сама выберешь»). И вдруг замерла, все так же на одной ноге, как аист-переросток, смешно дрыгнула второй ногой и рассердилась сама на себя, за вечную свою неуклюжесть, – А… мы же только в понедельник приехали…
А мама, вместо обычного своего: «Ой, ну давай быстрее, горе ты мое, луковое, что же ты у меня за неумеха!» сидит, молчит. И смотрит беззащитно так, как ребенок. Руки на коленях вверх ладошками, пальчики в морщинках (стирала она что ли, ночью?), и носком тапки пятнышко от половицы оттирает (это я вчера собаку себе из пластилина лепила, видимо часть собаки так и осталась на полу).
– Ты, сядь, медвежонок… ты только не плачь, ладно?.. понимаешь, бабушка умерла… ты не плачь… ты молодец, что не плачешь… ты же знаешь, она совсем старенькая была…
А я не плачу. Я просто не поняла. Как умерла? Вон она за стенкой, в печке кочергой шерудит, я отсюда слышу.
– Мне час назад позвонили… у нее сердце слабое было…
И так медленно доходит… Бабушка? МОЯ бабушка? Моя?
– Сильное у нее сердце было! Она этим сердцем весь мир любила, и тебя любила! – и завизжала, забилась в истерике, – Ты зачем меня увезла? Ты специально меня увезла? Я знаю, вы ее все ненавидели, вы же ее старой ведьмой считали.
А из-за стенки, – Ты как с матерью разговариваешь?
Прижала меня к себе, обняла, шепчет, что-то. Целует. И плачет, плачет: «Глупенькая ты моя, мы все ее очень любили. Взрослые – дураки, в ссоре таких глупостей наговорят, а потом жалеют. Я же ее больше жизни любила. Только в ней, да в тебе мое спасение…»
И как будто звук выключили, и свет. Мама потом рассказывала, что я вдруг успокоилась, собираться начала. Спокойно, деловито. Курточку застегнула, в рюкзак Талмуд старенький потрепанный затолкала.
– Зачем это тебе теперь? – Ничего не ответила, зыркнула из-под бровей. Мама только вздохнула, да рукой махнула, – Делай, что хочешь.
Уже потом, много лет спустя, я прочитала, что бывает у человека такое состояние. Когда сильная психологическая травма, мозг, словно отключается. Вроде бы ходит, он, двигается, а сам, как без сознания. Аффект. Сама я всего этого не помню.
Помню уже московскую квартиру. Люди. Много людей. Я не знаю и половины. Дом сразу стал совсем чужой. Обернулась, а сзади почему-то дед Вася стоит (странно, он-то ее почти не знал), мама за его руку цепляется, как маленькая, и щурится так смешно, как будто сейчас чихнет или расплачется.
– Вер, ты постой, я сбегаю хоть цветов куплю.
– Папа! Ну, какие цветы!
(мысли, как через вату, словно голова не моя: «Что она раздражается, откуда ему знать, что на еврейских похоронах запрещены цветы?»)
– Вер, ты за девчонкой следи, она что-то совсем не в себе, еще сделает с собой что-нибудь.
– Не сделает, она сильная. Д и Тора ей не позволяет, – и по губам легкая горькая усмешка, – это знаешь, какой грех…
А я пробираюсь в толпу, слушаю обрывки разговора, и ищу ЕЕ, ищу…
– Кто кадиш читать будет? Нет миньяна!
– Столько народа, и нет миньяна! Что ты говоришь! Что они, десять человек не наберут?
– Дина, ты глаза-то открой. Какой народ? Одни женщины.
– Пусть Яшиных сыновей позовут.
– Так они еще маленькие.
– У Мишки три года назад бар-мицва была. А Хаим… В таких случаях, можно.
(Да, Хаим старше меня всего на год. Ему двенадцать. Еще год, и у него будет бар-мицва, и станет он «сын, исполняющий заповеди»)
Я – женщина. Третий сорт, после мужчин и детей. Так говорит Танах. И кто я, чтобы спорить с великим учением… Я не могу читать кадиш. Но обида все разрастается. Только Я знаю бабушку? Я могу рассказать Богу, какой она человек, и упросить Бога быть к ней добрее…
– А где сам Яша?
– Он был у Софочки шомер. Не спал всю ночь, читал псалмы…
Ну конечно, кто еще кроме дяди Яши мог быть шомером… Семья умершего должна быть уверена в том, что на «сторожа» можно положиться.
– Бедная Софа. Не ждала она таких похорон. Миньян собрать – проблема, родственников почти нет. Кто шива делать будет? Кто выносить?
– Вон внуки ее, и траур выдержат, и вынесут.
– Что ты говоришь! Они же коhены!
Да, Дина (я про себя как-то неприятно посмеялась над незнакомой мне Диной), мы из колена Аарона, брата Моисея. Мальчики в нашем роду, коhены, что-то вроде свещенной коровы, им нельзя касаться ничего «нечистого». И как молнией ударило – это моя-то бабушка нечистая! И тут же глаза наткнулись на нее…
Желтый саван. Желтый. Что ж, не постирали его что ли? Долго в шкафу лежал, ткань пожелтела… Или «прибрал» кто в суете бабушкин, задолго до этого дня приготовленный… Может и так… Евреи – народ экономный…
Нужно тихонько подойти, приподнять его. Посмотреть последний раз на лицо, в глаза заглянуть, поцеловать осторожно. Она улыбнется, волосы разворошит: «Не плачь, мамэлэ, я всегда буду рядом». «И никогда меня не оставишь?» «Никогда. Я еще буду отплясывать на твоей бат-мицве. И на свадьбе!» «Да, как же ты будешь танцевать, савта? Ты же не ходишь» «На твоей свадьбе, мамэлэ, камни запляшут, ни то, что я! Ну, иди, поцелуй свою бабушку».
Вдруг мою кисть сжала, чья-то твердая рука «Мирьям, даже не думай!», – и уже тише, просящее, – «Нельзя открывать, маленькая, ты же знаешь…»
И видимо почувствовав мое состояние, мама тихо, но очень уверенно сказала: «Она – одна из шива кровим». (Семь ближайших родственников). Может потому, что не ожидали такой решительности от моей всегда тихой, безответной мамы, может поняли, что такова бы была воля Софьи, но никто особенно не возражал. Только спросили неуверенно: «А она выдержит? Ведь совсем вроде маленькая. Бат-мицва прошла?»
(да, маленькая, самая маленькая в классе, вечно замыкающая на физкультуре. Это уже потом, неожиданно «вымахала», «аж» до 163 сантиметров, а тогда…)
«Нет, ей всего одиннадцать…»
И словно включили отсчет – одиннадцать, десять, девять… Шаг вперед, и криа – одним рывком на груди от плеча старенькую футболочку («И встал царь Давид, и разорвал одежды свои…»). Восемь, семь, шесть… Четко, не сбиваясь: «Барух Ата Адонай Элоhейну Мелех hа-Олам, Даян hа-Эмет» («И даже при этом постигшем нас горе мы говорим: благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, Судья истинный!»). И отойти в сторону, дать другим сделать криа. Пять, четыре…Мужчины начинают читать псалмы – «Даже если пойду долиной смертной тени, не устрашусь зла, ибо Ты со мной».
– Амен, – мне можно говорить только это. Вслух. Но ведь про себя я могу читать с ними. А сказано, что Он читает в сердцах наших.
– Хоть Он и убивает меня, на Него надеюсь.
– Амен.
– Не по своей воле ты родился, не по своей воле ты живешь, не по своей воле ты умираешь, Господь дал, и Господь взял. Да будет Имя Господа благословенно.
– Амен.
Подняли, понесли. (Дед Вася, один из выносящих! В кипе…Он же не еврей!.. А, впрочем, теперь все равно…) Бог мой, как сердце-то разрывается. Мне бы еще раз увидеть ее лицо, такое знакомое, такое родное, до каждой морщинки. Щекой бы к ладони прижаться. Рука горячая и сухая. На ней мозоли – письмена ее жизни. Там и лагерь, и шпалы, и сухая ее палка, без которой она передвигаться последнее время была не в состоянии. Все как во сне. Все как ты учила родная. Семь остановок (Все суета сует, говорит Еклезиаст, все суета сует и суета…)
Вот уже тело твое опускают на дно… Громкими, не траурно звонкими комками падает земля…
Прекрасно и волнующе звучит «Цидук hа-Дин» («оправдание Божественного Суда»).
– Смерть человека – решение Бога, а воля Его справедлива. Бог воздает каждому по заслугам, но соображения Его нам неизвестны. Для нас пути Его неисповедимы, но мы признаем, что Его действия совершенны. Мы молим Его о милосердии к оставшимся в живых. Хоть Он взял жизнь человека, любимого нами, пусть Он в своем милосердии пощадит жизни остальной Своей паствы и остановит руку смерти. Хоть Бог и отнял у нас сейчас близкого человека, мы благодарны Ему за то, что когда-то Он в доброте Своей дал нам его, даровав ему жизнь. «Бог дал, Бог и взял»…
Медленно снимаю обувь. Никаких кожаных кроссовок. Не сегодня. (Я все делаю правильно, бабушка?) так же медленно, иду сквозь ряды «утешающих», скрипит под босыми ногами первый снег, покалывает ступни. Со всех сторон звучит: «hа-Мако'м йинахе'м этхе'м бе-то'х шеа'р авеле'й Цийо'н в-Ирушала'им». Утешаете? Правильно, утешайте! Ведь сказал Всевышний Исайе «Утешай, утешай народ мой!»
А сама их уже ненавижу, не верю никому. Радуются, что они сейчас не на моем месте, не их близкий и дорогой, скрылся только что под грудой земли. Тихий, как шелест бумаги голос – «Да утешит вас Всевышний вместе с другими скорбящими о Сионе и Иерусалиме», – дернувшись, оборачиваюсь – тетя Фая. А в лице такая скорбь, такое понимание… что же это я!
В конце ряда меня буквально подхватила мама, протянула какие-то тапочки, сказала тихо, жалобно: «Не кожаные… можно…» я отодвинула руку. Сжала на секунду пальцы, пошла дальше... У меня шива – траур.
«В период шива скорбящему запрещено: работать, мыться, пользоваться косметикой и духами, стричься и бриться, стричь ногти, носить кожаную обувь, надевать выстиранную одежду, осуществлять супружескую близость…», – ах, бабушка, сколько раз повторяла я эти слова за тобой. Знала ли ты когда-нибудь, для ЧЕГО понадобятся мне эти знания? Вероятно, знала. Ты была очень мудрой женщиной.
«Запрещается изучать Тору, развлекаться, выходить из дома… В дни шива скорбящий никого не приветствует, и другим не следует его приветствовать…» Как оказывается все просто. А мне казалось, что это обычаи придуманные, для самоистязания. А оказывается, для того, чтобы дать человеку спокойно скорбеть. Смерть вызывает в семье шок. Нарушается весь привычный уклад жизни, Поэтому традиция отвергает все виды приветствий во время шива, считая их неуместными в состоянии траура. Понятно, что абсурдно говорить скорбящему: «Добрый день!» или «Шалом» – «мир вам». О каком мире тут можно говорить…
«Нельзя разговаривать со скорбящим…» хорошо, что я могу молчать, я не выдержала бы сейчас никаких разговоров.
Дома мама зажгла нер нешама. Теперь эта свеча будет гореть все дни Шивы, как дань уважения к умершему. Я села на пол, закрыла голову руками. Сколько я так просидела? Не знаю. Кто-то подал «трапезу сочувствия», кто-то принес плед. Кажется, я заснула. Потому, что вскоре я почувствовала, что плыву по воздуху. Может, я тоже умерла, и бабушка забирает меня к себе? Я улыбнулась ей во сне.
– Дядя Яша, может ее оставить, как спала. А то проснется, плакать будет, кричать…
– Пусть поспит на кровати. Она ребенок. Ей можно.
Мне казалось, что я возмутилась, сказала, что буду, как и все, спать на полу, у меня траур. Но слова вязли во рту, как манная каша. Я спала. А они еще долго сидели рядом и говорили о ней, Софье-бат-Аарон.
Аяль или снова Шива
В мой дом вошел без спроса ты. Рисуясь
Куражился, блистал, летели искры…
В себя влюбленный, пред собой красуясь
Метался ланью, грациозно-быстрой.
Ты был прекрасен, как лесной пожар!
Сама беспечность, с детскими глазами.
Ты обольщал, смущал, обворожал
И плакал театральными слезами.
И вымерено каждое движенье,
Отполированы и жесты и улыбки…
И ты, так ненавидишь пораженья!..
Почти настолько же, насколько и ошибки.
И зная – не могу тебе ответить,
С наивною жестокостью невольной,
По-детски как-то, просто не заметив
Мне сделал больно… Я
Много дней. Жутких, бесполезных дней спать на полу, не разговаривать. Не вставать за едой и водой…
Много лет. Долгих, тянущихся как резина лет жечь и жечь в своей груди траурную свечу.
Говорят, что время лечит. Что боль, с годами уходит. Черта с два, оно лечит! Не лечит. И не уходит. Лишь прячется на время. Притаится мышкой, где-то под сердцем. А стоит лишь чуть расслабится, вылезает, и все, как вчера – гулкий стук промерзшей земли, стонущий плач скрипки… И каждый раз, как только становится больно, я слышу эту похоронную скрипку…
***
– Ирискин, сколько же лет, я еще буду ее хоронить?
– Видимо тебе просто было ее мало…
Да. Мало, бесконечно мало.
***
А что случилось? В сущности, ничего. Меня «ударил» друг. Может, по глупости, может по пьяни…
И вроде бы и друг-то не самый лучший. Не самый преданный, не самый чуткий, и, как оказалось, не самый умный. А ведь больно. Больно так, что хочется свернуться в клубок и отключится. И как он вообще попал в мою жизнь – непонятно. То ли голос крови и вечная еврейская общинность «помогли», то ли обманули глаза, печальные, как у плюшевого медведика, глаза, цвета крепко заваренного чая…Мишкины глаза…
Я родилась вместе с любовью. Видимо такое вот у меня сердце, умеющее любить все живое, хочу я этого, или не хочу. Маленьким детенышем я смотрела фильмы про войну, и плакала над фашистами. Точнее не так, я плакала над людьми. Над ВСЕМИ людьми, и без разницы, кто они были, «наши» или «не наши». И животных любила всех подряд. Восхищалась красотой крокодилов не меньше, чем очарованием котят. И видимо, те, кто в этом нуждался, чувствовали во мне эту любовь. И говорили. Рассказывали про все свои беды, про все свои унижения.
Самые ранимые – влюбленные, они так нежно хранят свои тайны. Так лелеют их, прижав к себе, ласково поглаживая. Им кажется, что их тайна, самая Тайна в мире. Наивные, знали бы они, что мне только не приходится выслушивать. «Я ненавижу этого ребенка, он плачет день и ночь, если бы не муж, я бы давно его убила». «Ты не представляешь, что мне приходится выносить, когда она с утра проходит в ванную, виляя задом… Да я потом весь день ни о чем больше думать не могу! А ведь ей всего двенадцать лет…» «Эта мерзкая старуха, всю жизнь мне испортила, я понимаю, что мать, и что это грех, но я каждый день молюсь за то, чтобы Бог скорее прибрал ее к себе»
(«Бабушка, зачем они мне это все говорят?» «Им надо выговориться, мамэлэ, а ты должна их выслушать. Выслушать и пожалеть. Он знал, для чего тебя создавал…»)
И вот уже тянется рука к волосам незнакомого, в общем-то, абсолютно чужого человека. И такая любовь, такая жалость захлестывает, ко всем этим несостоявшимся детоубийцам, растлителям, и просто очень несчастным людям, что задыхаешься.
Я не верю ни в ауру, ни в отрицательную энергию. Не хочу верить. Но если бы кто-нибудь видел, как болею я после таких разговоров. Как выворачивает меня на изнанку, как рвет черно-красными сгустками крови. Как я не сплю ночами, оплакивая их беды…
Со временем я научилась забывать все, что они сказали. Остается лишь общее ощущение тяжести. Я бы, наверное, просто умерла, если б помнила все, если б ночами толпились они у моей постели и повторяли, повторяли, повторяли…
Но случаются люди – особенно ранимые, особенно беззащитные, чья душа уже истерта, измызгана, как старенькая тряпочка, именно они, «пробивают» меня. И очень хочется им помочь. Но помочь еще никому не удалось. Выслушать – да. Помочь – нет. «Комплекс Кассандры», называет это мама. Я знаю, что они должны делать, но они, меня не слышат. Не хотят.
Именно благодаря этому, то ли дару, то ли проклятью, я очень осторожно выбираю друзей. И очень выборочно подпускаю их к себе. Чтобы не сделали больно, не ударили. Чтобы не захлебнуться своей, собственной бедой, не завернуться в кокон. Я должна им стопроцентно доверять…
«Повышенная эмоциональная восприимчивость», – сказал когда-то давно про меня психолог, – «Будьте с ней осторожнее, она, как человек без кожи…» Я видела в жутком учебном фильме, (уж не знаю, какими судьбами я решила его посмотреть), живую корову, с которой сняли кожу, для изучения работы то ли мышц, то ли рефлексов. Подробностей не помню. Помню лишь, как тыкали ее иглой, и судороги бежали по всему телу. Она так жутко кричала… «Человек без кожи», точнее, верно, и сказать нельзя.
А что случилось? В сущности, ничего. Меня «ударил» друг.
И вроде бы и друг-то не самый лучший. Не самый преданный, не самый чуткий, и, как оказалось, не самый умный. И как он вообще попал в мою жизнь – непонятно. А ведь больно…
И вот уже газировкой вскипела, бросилась в голову кровь. Дурная кровь. Еврейско-татарская. Побежала по жилам, прожигая их насквозь. Прорвала кожу. Потекла по пальцам, закапала на пол….
– Марусь, у тебя же кровь из носа идет!
– Ничего, Ирискин, это у меня бывает. Если сильно расстраиваюсь…
Гулко, в странном ритме загрохотало сердце. И все сразу стало каким-то раздавлено-размытым, смазанным. И мир, сжался в одну крошечную точку. Потом Вселенная взорвалась и заполнила собой все пространство. Горло перехватило, и начало душить странное, незнакомое, дикое чувство, которое искало, но не находило выхода… Злость…
А ведь и ударил-то, не слишком сильно. Если бы знала, могла ожидать, если бы только подумать могла! Закрылась бы. Спряталась бы в цинизм, в грубость. Да я этот удар и не почувствовала бы!
Не знала… Не ожидала… Не подумала… Ведь друг же…
И захотелось ударить в ответ. Не словом. А по-настоящему. И не ладошкой, а снизу, по скуле. Не по-дамски тяжелой, медвежьей лапой. Ударить так, как била когда-то в десятках никчемных уличных драк. С плеча. И сразу бы простила. Пожалела бы…
Задышала, тяжело выдавливая из себя гнев. Нет у меня такого права.
Вышла на улицу. Агрессивно сияло солнце, отражаясь от снега, ему было абсолютно наплевать, на то, что мне плохо, и так сиять просто неприлично. Через дорогу весело перекрикиваясь, в расстегнутых куртках бежала малышня. Люди чему-то улыбались. И снег. Такой белый снег. И захотелось валяться в нем, раскинув руки и смотреть на синее, странно близкое небо.
Вот тут и навалилась тоска. Ни на что сил не было. Сворачивалась в клубок, укачивая как младенца свою боль. Лежала, часами уставившись в стену. Забывалась ненадолго, неясным вязким сном, и выныривала из кошмаров, вдруг вспомнив – меня ударил друг. За что? Не знаю. Не могу сейчас об этом думать. Потом, на досуге. Когда успокоятся дрожащие от напряжения нервы и перестанет перехватывать дыхание от обиды. Потом, когда снова научусь спать без кошмаров. Тогда можно будет все понять и оценить. А сейчас можно только лежать, неудобно свернувшись и никого не видеть, не разговаривать, не отвечать на вопросы…
И особенно больно, что разочаровалась. Всегда была уверена – да, не ангел. Но я чувствую в нем душу! Чувствую потенциал! И если только дать ему возможность, за локоть поддержать, плечо поставить, будет замечательный человек! Что ж, значит ошиблась?.. И новый приступ боли. И стыда за него… Вскакиваю, бегу в ванную, долго, жесткой мочалкой смываю с себя гадкую черную липкую мерзость, отдираю с кусками кожи…
И прививок у меня от этого нет. Осторожна, как кошка. Десять раз потрогаю лапой, прежде, чем наступить. Десять раз подумаю, прежде, чем поверить. И вот надо же…
А он даже не понял.
Мне тяжело терять друзей. Бесконечно тяжело. Это все мое достояние. Все, с чем я предстану перед Господом. Люблю их всех, болею ими. И потому, решила сделать шаг. Открыть забрало: «Смотри, я без оружия», и поговорить. Я сделала шаг, я дала ему карт-бланш, я подала мяч…но он не отбил его.
Если бы подошел, извинился, посмотрел в глаза, да что там, просто сказал: «Не плачь, это того не стоит…» Простила бы в ту же секунду. Не подошел, не извинился, не сказал… Почему? Подлец? Да нет, не похоже. Может просто трусливое существо мужского пола, не умеющее разобраться в себе и отвечать за свои поступки?
А потом поняла – просто ему это не нужно… А раз так, зачем нужно мне?
И я начала его стирать. Медленно, мягкой стеркой водя по памяти. С первой встречи, с первого сказанного слова, с первой улыбки. Старательно и методично. Там, где стерка не брала, выжигала кислотой. И вот уже только белые пятна, вместо знакомого когда-то лица. Все есть, а его нет.
Это сложно. Очень сложно. Однажды я уже делала это. И отголоски боли, от того, как с корнями выдирала из себя образ близкого, почти любимого человека, живы до сих пор. Он, точнее она, подруга, Верка, была великолепна, блестяща, гениальна. Я искренне восхищалась ей, а она понимала, меня, так, словно читает книгу. Она посвятила мне стихотворение, которое я до сих пор считаю, одним из самых сильных анализов моей мятежной натуры.
Холодная пыльца
Слетает на дорогу…
Куда-то поисчезли
Смольные снегири…
Я у тебя нашла
Безмерную тревогу
В тональности ревущей!
Сереют фонари…
Ну, кто еще, кроме очень хорошего друга может услышать рев, этой самой тревоги? Но «ударила». Сильно, жестко. Стала жертвой собственной гениальности. А я не простила. И так же стирала-стирала все крошки событий связанных с ней, из своей памяти.
***
Проснулась очень странно. Словно сделала что-то плохое, очень плохое, такое, что и самой себе признаться стыдно, а что – не помню. Бродила из комнаты в комнату, вещи с места на место перекладывала, все думала «зацепиться» за что-нибудь и все вспомнить. (Только, что вспоминать? Что я там, во сне, натворить могла?) Не помогло.
Ну и ладно, согрешу еще разочек, Господь простит. Коврик расстелила, и в позу «лотоса»: «Ом мани падме хум…» (Господи прости!)
Но сама уже ничего не слышу, растворило, понесло, все глубже, глубже. Погрузилась с головой, поплыла навстречу свету. И так ясно стало в душе, так чисто. И сам собой выплыл на поверхность сознания вчерашний сон.
***
Мужчины. Красивые, чернобородые, невольно залюбовалась ими. Белые кипы на голове, белые, с продольными черными полосками ниспадающие с плеч талесы.
И бабушка. Необыкновенно прекрасная, лицо светлое, только улыбается печально. «Что ты делаешь, мамэлэ, что ты делаешь? Не думала я, что ты будешь такой жестокой».
Ветер поднимает колючие снежинки, бьет ими в лицо, зябко кутаюсь в свитер и понимаю, что он разорван. От плеча до груди. Криа? Я кого-то хороню?
Но за спиной уже распевно и грозно: «Да возвысится и освятится Его великое имя в мире, сотворенном по воле Его…»
И я снимаю обувь, жестко хрустит под горячими ступнями снег. «Остановись, мамэлэ, зачем ты его убиваешь? Разве совершил он, что-то такое, что не имеет прощения?»
«Да кого я убиваю!» – всхлипываю я, – «Он же уже умер! Его хоронят», – и тут же с ужасом, понимаю кого.
«Мысль материальна, мамэлэ, мысль материальна. Божий маятник нельзя остановить, а значит, не проси у Него того, что не сможешь вынести».
«Да разве я прошу? Пусть он живет вечно, этот дурачок», – захлебываюсь я в рыданиях, – «Он же сам!..»
«Ах, майн кинд, как я хочу тобой гордиться», – печально вздохнула она, – «Но решать тебе».
«Гордись мной, савта, пожалуйста, гордись мной»…
А она уходит, уходит, выпрямив спину и опустив плечи…
***
Никогда еще после медитации я не приходила в себя в такой тяжелой испарине. «Мысль материальна» крутилось в голове. Било в уши выжимало из зубов чечетку. Ну, нет, не дождетесь! Больше никогда! Конечно, друг не самый лучший. Не самый преданный, не самый чуткий, но пусть он живет вечно.
Нужен нищий… Мне срочно нужен нищий… Только где ж его взять? У магазинов? Церквей? Точно. Сегодня воскресенье, значит в церкви служба, и уж, наверное, есть там хоть один, хоть завалященький нищий.
Одевалась, нервно посмеиваясь над собой. Ну, что – сон? Мало ли, что человеку присниться может. А сама уже бежала к градуснику. Минус десять, свитер не забыть. Взяла, и выронила из рук. На мгновение, на какую-то долю секунды, показалось, что ворот его разорван. От плеча, до груди.
Нет, лечиться, срочно лечиться. Это воображение, меня саму скоро в гроб загонит.
К церкви бежала как на свидание, деньги в кулаке зажала, чтобы не искать долго в кошельке. Сто восемьдесят рублей. Смешно? Совсем не смешно. Просто по гематрии, цифровом значении букв, восемнадцать, это значение слова «хай» – «живой». За спасенную Богом жизнь, или когда просят Его за кого-то, полагается жертвовать восемнадцать, или, если имеется, в десять, в сто раз больше, нищему или на доброе дело.… Ну, кто же виноват, что со мной за день до этого за шабашку расплатились? А с Богом шутить нельзя.
Подбегаю к бабульке, сую ей деньги в кулак: «Сжалься над ним, ибо вот за него выкуп. Это замена моя, это подмена моя, это искупление мое», она бедная глаза выпучила, деньги обратно отдать пытается. А мне так хорошо. Шапку стащила, расстегнулась (пока бежала, жарко стало) улыбаюсь ей, на солнце щурюсь…
«Бабушка, жить-то как хорошо!», – и пошла.
«Дочка», – кричит в след, – «Скажи хоть, за кого молиться?»
Засмеялась еще громче: «Я сама помолюсь», – и процитировала, – «Ни один смертный не может посредничать между человеком и Творцом, ни одно таинство не помилует и не обеспечит спасение».
Вот так. Глупо? Может быть.
Бить – права нет. Простить, и подставить другую щеку – не могу. Но если есть у человека хоть один ангел-заступник, хотя бы один на тысячу, то он должен, ни смотря, ни на что, сказать пред Ним слово в его оправдание. «Сжалься над ним, ибо вот за него выкуп. Это замена моя, это подмена моя, это искупление мое…»
Но так же по-детски доверчиво,
Как только что был жестоким,
Боишься темного вечера,
Боишься быть одиноким…
NURENBERG, прости дорогой, ты, вероятно, снова будешь говорить, что меня словно из формалина достали... И что я снова со "своими" мертвецами... Но...
Посвящается любителям еврейских погромов 
Костик
– Добрая? Не смеши меня… какая же я добрая? Меня даже уже раздражает, когда люди мне это говорят. И ладно кто-то посторонний, но ты-то… ты то должна понимать…
***
Опять планерка. Опять ничего не понимаю, что разбирают, о чем говорят? На душе не то, что тоска, а пустота какая-то. Надо прислушаться. Попытаться включится в работу. Ни что так не помогает, как работа. Выкидываешь из головы все постороннее и течешь себе, течешь…
– «Новости» смотрели? В Израиле снова взрывают…
Как странно, для них это просто «новости»… А для меня? Для меня это рыдающий Танькин крик: «Костичка погиб! Нет больше моего мальчика!» И жутковатый смех: «Я принесла его домой в коробке из-под обуви, представляешь!? В коробке! Из-под обуви!..» И снова переходит на плач: «Что хоронить? Как он предстанет перед Господом?»
За три дня до этого мы играли с ним по «аське» в шахматы. Он так смеялся надо мной... Прислал целую тысячу, наверно, смеющихся мордочек. «Маруся, ты совсем не умеешь играть. Ты ленишься думать. Ну же, возьми себя в руки!» А через пять минут, без зазрения совести съедает моего коня, и снова летит из Тель-а-Вива в Углич стайка хохочущих мордашек.
Я пытаюсь «прижать» его, но я для него – открытая книга. И снова и снова я проигрываю, и мы хохочем, через время, океаны и расстояния.
Я дома. Сижу на кухне, в обнимку с лекарствами и понимаю, что где-то друзья, улыбки, девочки со своим коньяком в морозилке и разговорами о еврейских бунтах. Плакать хочется.
Полусонным, пьяным от слез взглядом скольжу по себе. По стенам. Шерстяные носки, шорты, мятая майка, ленивые шаги соседей за стеной, кошки на глупой китчевой картинке… все как всегда, только Костика нет.
Красным глазом смотрит на меня цветок в аське. Он больше никогда не будет зеленым. Однажды, Митька, очень хороший, очень добрый и честный человек, сказал: «Пока я вижу в асе зелененький цветочек – ты рядом». С тех пор я никогда ее не выключаю. Но почему именно сейчас крутится – крутится в голове эта фраза. И тоска снова сжимает мозг и что-то в груди. Что-то, что я называю душой.
Три года улыбалось стальными зубами им странное еврейское счастье. Они ходили, улыбаясь по улицам, пели свое «шалом, мотэк», любили друг друга. Они жили, что-то ели, о чем-то говорили, перебирали шекели со сладострастными отсутствующими лицами. И казалось, так будет всегда, жизнь пройдет под этой ласковой солнечной ладонью. Полная моря, ласкового как собака, полная песка, который забирается всюду, веселых солдаток, возвращающихся в армию из дома после выходных, радостно выкручивающих из пупков блестящие камушки пирсинга.
И никто не знал, что на следующий день, после его тринадцатого Дня рождения, не станет Костика.
«О своей причастности к случившемуся заявила «Палестинская хизбалла»…
У него ресницы – как черные колосья, блестящие зеленые с черной кромкой глаза. У него смуглая, покрытая мягким пухом спина, выглядывающая из вечно задирающейся футболки. У него хрупкие руки скрипача, и громкий, как у меня смех…
– Проходи, геверет, – говорит ей солдат, проходи, поздно уже.
А она все не понимает, улыбается, своей шикарной улыбкой профессиональной актрисы: «Там мой сын, понимаете…»
А потом ей выносят сына. То, что от него осталось. В коробке из-под обуви. Я не видела этого. Но куда, куда деть проклятое это воображение?
Звонит и звонит телефон. Я не могу снять рубку. Просто не могу. Снять, чтобы вместо веселого: «Шалом», – снова слышать надсадный тихий животный вой. 2636 км воя. 2636 км горя.
Я не люблю войну. Я ее ненавижу. И ненавижу насилие. Но дети не должны умирать…
Они должны жить, учиться, делать ошибки, ссорится с родителями, пить водку, портить девок. Все, что угодно, но не умирать.
И тогда я вспоминаю самое страшное бабушкино проклятье: «Пусть они все умрут. И будем их хоронить. Семь лет. Не зная отдыха и не разгибая спины…»
А ты говоришь – добрая…
Сметанка, если ты придумаешь что-то, чего я тебе не прощу - буду звать тебя Главный-гений-Тауна. )))
Какая всепрощающая! Надо ощетиниться, надуть губки и пошипеть. А потом уже прощать!
| Святая Пасха (абс. модерируемая тема) | ГОСУДАРЕВ ДВОР | 23-04-2009 |
| "Жук - антисемит"-2 | ВЕЧЕВОЙ УГОЛ | 29-10-2008 |
| Анонс | САЛОН ЛЕДИ ЭРИДЫ | 08-05-2008 |
Вы здесь » У Г Л И Ч - Т А У Н » САЛОН ЛЕДИ ЭРИДЫ » Салон Таун-Леди
